— Когда ей двенадцать, и она провалила экзамен по алгебре за седьмой класс, и тебе приходится снова идти к учителю и разговаривать о ее поведении. — Анетт понимающе покачала головой.
— Когда ей восемнадцать, — многозначительно произнесла Иоланда, — и она беременна.
— Начать с того, что мне не нравилось быть беременной, — сказала Джулия, чувствуя, как в ней, откликаясь, тоже поднимается негодование. Она посмотрела на младенца у себя на коленях и попыталась думать о нем как о незнакомце, чужаке, незваном госте. Но ее ребенок — это часть ее самой. И огромная жаркая любовь к нему была такой же сильной, как и негодование. — И роды — это кошмар. Говорят, боль забывается, но это не так. — Она увидела испуганный взгляд Регины и мгновенно пожалела о своих словах, но не знала, как их смягчить. — Не знаю, зачем нам дети, — заключила она.
— О, — беззаботно отозвалась Кати, — я знаю. Я… люблю своих детей. Просто нужно… научиться справляться, вот и все.
— Я не знаю как. — Глаза Джулии переполняли слезы. Она испугалась, что сейчас уронит ребенка, и положила Меган на диван. Протестующих воплей не последовало.
Снова заговорила Иоланда. Голос у нее был грубый, словно болело горло. Слушать ее было мучительно, а говорила она много.
— Я уже ходила беременной, когда моя мама умерла. После этого ей почти нечего было мне сказать, хотя говорила она постоянно. Когда родилась Регина, я была чуть старше, чем она сейчас. Едва исполнилось восемнадцать. А теперь полюбуйтесь-ка на нее, идет по маминым стопам, но совершенно маму не слушает. Полюбуйтесь! Все время уставшая, постоянно тошнит. Ребенок съедает ее заживо!
Джулия посмотрела на Регину, и ее поразило, насколько они с Иоландой похожи — мать и дочь; как сильно напоминают свою мать и бабушку, заживо погребенных из-за жадных ртов детей.
Диана устало поднялась по лестнице из подвала и с грохотом захлопнула за собой дверь. Защелка не держала, и дверь распахнулась; Диана навалилась на нее всем своим весом. Почти мгновенно внизу снова началась какофония громких голосов. Джулия с беспокойством подумала о запертых в загоне животных и о закипающей в кастрюле воде.
Кати встала и, спотыкаясь, пошла через все комнаты, чтобы опять раздернуть шторы. Джулия ничего не сказала и не стала пытаться ее остановить, хотя это был ее дом.
Толпа снаружи стояла у подножия лестницы, там, где холм, на котором был построен дом, переходил в тротуар. Джулия поднесла Меган к окну, чтобы та посмотрела, но малышка лишь кривила свое красное личико и страстно кряхтела. Джулия почувствовала что-то теплое на руке и поняла, что подгузник протек, но ничего не предприняла. Это вдруг стало не важно. Какая разница? Она может вымыть девочку и привести в порядок себя, поменять подгузник и выстирать одежду, пропылесосить ковер и вымыть окна, выгнать всех этих матерей из дома и прогнать от крыльца толпу, а ребенок тут же снова все перепачкает.
Все еще прижимаясь спиной к двери подвала (над дверью была большая щель), Диана тяжело вздохнула.
— Как по-вашему, сколько раз за все годы я это делала? И толку?
— Если не делать, будет хуже, — безмятежно отозвалась Анетт, глядя вниз на свои аккуратно сложенные руки, будто сверялась с записями. — Когда вырастут, они нас поблагодарят.
— Вот уж не думаю! — сказала Иоланда. — Моя девочка до сих пор не понимает, чем я ради нее пожертвовала, а ведь скоро сама станет мамой.
Диана подошла к заставленному угощеньем столу и наполнила едой вторую тарелку. Бумажная тарелка почти мгновенно промокла и выгнулась по краям. Джулия увидела, как на пол упал комочек творога, как Диана наступила на него и размазала по желто-розовому линолеуму.
Остальные матери о чем-то болтали. Линда негромко сказала Джулии:
— Я рада, что ты решила присоединиться к нашему товариществу. Думаю, тебе есть что добавить, и еще думаю, что ты созрела для нас.
Регина ахнула и выгнула спину, вцепилась в подлокотники кресла, широко раскинула ноги и уперлась ступнями в пол. Все глаза повернулись к ней, даже Меган, а мать окликнула ее по имени:
— Регина? Милая? Что, уже пора?
— Нужно отвезти ее в больницу! — воскликнула Джулия, но увидела в окно, что Каскадилла-стрит полностью залита водой, и по ней не проехать. Вода доходила до бордюров и переливалась на тротуары, а дождь хлестал с такой силой, что походил на вязкую простыню, сшитую из сплошного куска. Матери и дети столпились и были настолько безликими, что Джулия не могла отличить одного от другого. За исключением Кати, присоединившейся к ним, — ее пропитанные лаком белокурые волосы стали под дождем еще жестче, тонкая кожа расползлась, обнажив бледную плоть, а ее светловолосый бледный сын, почти взрослый, стоял рядом. Их было не отличить друг от друга.