Рэтч усмехнулся живописцу со своих царственных высот, и впервые за все долгое время сотрудничества с этим прославленным антрепренером от живописи Барстоу показалось, что сияющая белоснежная дуга его улыбки излучает материнскую нежность.
— Да, даже Гойя, — прошептал Рэтч, ласково потрепав художника по бледному, орошенному потом лбу. — Подумать только, что все это зародилось в твоей нелепой маленькой черепушке. О, эта тайна творческого гения — величайшая из тайн!
Подойдя к чрезвычайно зловещей картине, на которой была изображена витрина местной мясной лавки, до отказа забитая поблескивающими на солнце частями расчлененных животных, аккуратно разложенными для привлечения покупателей, Рэтч с лукавым выражением принялся ловко передразнивать интонации экскурсовода.
— На этом полотне вы видите, как художник, не говоря ничего напрямую, тонко подводит нас к мысли о том, что мясо, представленное на витрине, может иметь куда более жуткое происхождение, чем то, что указано на ценниках. Как вы полагаете, к примеру, вот этот аппетитный кусок с большой круглой костью — это кусок баранины? или, быть может, его отрезали от бледной, нежной ягодицы девчонки, что училась в ближайшей школе? а? как вы думаете?
И он захохотал по-театральному зловеще, переходя к следующему полотну, изображавшему ночной город. Тусклый одинокий фонарь едва освещал сгорбленную, напуганную пожилую женщину в черных траурных одеждах, семенящую по разбитой мостовой и беспокойно вглядывающуюся в почти непроницаемую тьму старинного города, обступившего ее со всех сторон.
— Меня восхищает то, как ты едва заметно даешь почувствовать… нечто… что приближается к этой женщине со стороны противоположного тротуара! — с искренним благоговением пробормотал Рэтч. — Это просто гениально: зритель может увидеть это так или этак, и всякий раз по-новому, — это уже не живопись, мой мальчик, это настоящая магия! Волшебство! Критики теперь вечно будут наперебой писать свои статейки, пытаясь разгадать смысл вот той картины, — можешь не сомневаться!
С этими словами он указал на полотно, где полицейский, все еще с оружием в руках, в ярком солнечном свете потрясенно склонился над человеком, которого, по всей видимости, только что застрелил, и полным ужаса взглядом, вместе с обступившей его толпой, взирал на непонятную тварь, жестоко раздирающую грудь мертвеца, пролагая себе кровавый путь на свободу, и яростно глазеющую на полицейского.
— Но самое главное чудо, которое лежит в основе всех твоих новых работ, — это их несомненная убедительность! — произнес Рэтч, нежно, почти даже любовно поглаживая лоснящуюся морду твари, продиравшуюся из трупа наружу. — Я ловлю себя на том, что невольно верю: это чудище вполне может существовать, возможно, оно даже сейчас живет в потайной палате какой-нибудь тюремной больницы!
Обернувшись, он пристально посмотрел на Барстоу и похлопал художника по груди в том самом месте, где у убитого, изображенного на картине, разверзлась кровавая рана.
— Каким-то непостижимым образом ты, Кевин, научился наглядно представлять художественные образы особого рода — совершенно фантастические и в то же время сугубо реалистичные. — Эти слова галерейщик произнес нарочито торжественно. — Еще ни разу за всю мою карьеру мне не приходилось сталкиваться с подобным миром, населенным зловещими, совершенно невозможными существами, представленными настолько правдоподобно. Это вызывает смешанное чувство — одновременно страх и восхищение.
Он вновь замолк и посмотрел на окровавленную тварь с нескрываемой нежностью, а затем мягко, почти беззвучно, но с бесконечным блаженством пробормотал:
— Мы сказочно разбогатеем.
Затем он едва ли не почтительно обернулся к самому большому холсту, расположенному в самом центре ряда: к изображению бледной слоноподобной обнаженной женщины, смотрящей в окно мастерской. Мертвенная плоть ее спины была обращена к зрителю, а сама она лениво наблюдала за компанией странноватых голубей, клевавших что-то на карнизе окна и на металлических конструкциях пожарной лестницы.
— А вот это, как ты и сам прекрасно знаешь, просто шедевр, настоящий гвоздь программы, — торжественно произнес Рэтч и с любопытством взглянул на художника. — У этой картины есть название?
Барстоу кивнул.
— Я назвал ее "Луиза", — ответил он.
Рэтч понимающе кивнул.
— Как будто это имя реальной модели, — одобрительно подтвердил он. — И у зрителя возникает жуткое подозрение, что, возможно, этот монстр действительно существует.
В этот момент Эрнестина начала проявлять странные признаки; казалось, ее вечная профессиональная отрешенность на мгновение ей изменила: она уставилась на картину с нескрываемым отвращением.
— Господи, — прошептала она, — вы только взгляните на ее руки! Посмотрите, какие у нее когти!
Рэтч прочел в глазах своей помощницы неудержимый страх, и это зрелище наполнило его глубоким удовлетворением.
— Вот видишь? — гаркнул он. — Даже мою невозмутимую Эрнестину наш монстр не оставил равнодушной!
По лицу Барстоу пробежала внезапная судорога, когда он во второй раз услышал от Рэтча подобный отзыв.
— Но я не считаю ее монстром, — возразил он.
Рэтч не без удивления заметил, что руки художника сжались в маленькие кулачки, но затем удивление сменилось внезапным пониманием.
— Ну разумеется, не считаешь, — ответил он, неожиданно мягко обведя рукой по кругу, указывая на расставленные по стенам картины. — Точно так же, как не считаешь монстрами и остальных существ, представленных на этих полотнах. Это как в работах Гойи: они изображены сочувственно, даже с любовью. Именно в этом секрет их обаяния.
Затем, задумчиво помолчав, Рэтч вновь обернулся к картинам и стал расхаживать перед ними туда-сюда, мягко диктуя оправившейся уже Эрнестине инструкции и наблюдения. Барстоу стоял в сторонке, наблюдая за этим занятием, как вдруг заметил где-то сбоку от себя легкое движение. Он обернулся, и глаза его расширились, когда он увидел, что на оконных карнизах и старой железной пожарной лестнице собралась целая стая голубей.
Тихо и незаметно он подошел к окну. Некоторые птицы неуклюже снялись с места, завидев его, но большинство не обратило на Барстоу никакого внимания.
Разнообразие голубей, составлявших эту небольшую стаю, было куда богаче, чем можно наблюдать, скажем, на Манхэттене. И различались они не только расцветкой оперения, очень разнообразной и красочной — от игривых орнаментов из спиралей и звезд в стиле Матисса до туманных разводов а-ля Моне или четких геометрических шашечек черного, серого и пепельно-белесого оттенков, заставляющих вспомнить абстракции Мондриана, — сами их очертания были очень не похожи друг на друга.
К примеру, тот голубь, что клевал свои крошки по левую руку от Барстоу, был размером чуть ли не с кошку и на спине носил изрядных размеров горб; тот, что пасся с ним по соседству, был таким тощим и узким, что все его тело казалось лишь змееподобным продолжением шеи; ну а следующая птица по габаритам походила скорее на каплю воды, покрытую перьями и трепыхающуюся, наделенную к тому же крыльями и странно асимметричным клювом.
Барстоу бросил украдкой взгляд через плечо, чтобы убедиться, что Рэтч и Эрнестина заняты инвентаризацией картин и финансовыми расчетами, но, вновь обернувшись к окну, он с беспокойством обнаружил, что один из голубей покинул карниз и принялся неуклюже, но вполне непринужденно прогуливаться по грязному оконному стеклу, поскребывая по нему своими толстыми, как будто резиновыми лапками, а другой, вытягивая свое тело в длину и вновь сжимая его странными, как будто болезненными движениями, полз по перилам пожарной лестницы, причем по нижней их стороне, подобно гладкому блестящему червяку, только с глазами и клювом.