— Нарушение запретительного постановления.
— О, — повторил Кэрролл. — Что-нибудь связанное с разводом? — Он испытывал сочувствие к мужчинам, которые пострадали от адвокатов жены.
— Да куда там, — отозвался менеджер по персоналу. — Истязал собственную мамашу. Как вам, черт возьми, такое?
— Вы не знаете, имеет ли он отношение к Питеру Килру и как с ним можно связаться?
— Я не его личный секретарь, приятель. Что, может, закончим разговор?
И они закончили разговор.
Кэрролл принялся за телефонную книгу, начал обзванивать всех Килру, проживающих в Паукипси и его окрестностях, но никто из тех, с кем он разговаривал, не сознался, что знаком с Питером, и в итоге Эдди сдался. Он сделал уборку в кабинете, яростно запихнул скомканные бумаги в корзину, даже не просмотрев их, убрал стопки книг с одного места, чтобы свалить их в другом, без всякой системы и сгорая от нетерпения.
Ближе к вечеру он упал на тахту, чтобы поразмыслить, и провалился в тревожную дрему. Даже во сне он продолжал сердиться, гоняясь по пустому кинотеатру за маленьким мальчиком, который стянул у него ключи от машины. Мальчик был черно-белый и мерцал, как привидение или актер на старой кинопленке, ему явно некуда было спешить, он потрясал ключами и истерически хохотал. Кэрролл проснулся как от толчка, чувствуя на висках лихорадочный жар и думая о Паукипси.
Питер Килру живет где-то в другой части штата Нью-Йорк, и в субботу он будет на Конгрессе темного будущего в Паукипси, он не сможет устоять перед таким событием. Там же будет кто-нибудь, кто его знает. Кто-нибудь покажет его Кэрроллу. Все, что требуется от Кэрролла, оказаться там, и тогда они непременно встретятся.
Он не собирался оставаться в Паукипси на ночь — ехать всего четыре часа, он съездит, а к ночи вернется. И в шесть утра он уже выжимал восемьдесят миль в час, катя в левом ряду по трассе 1–90. У него за спиной поднималось солнце, заливая зеркало заднего вида ослепительным светом. Ему нравилось вжимать педаль газа в пол, ощущая, как машина несется на запад, гонясь за тонкой полоской собственной тени. Потом он подумал, что, если бы его маленькая девочка сидела сейчас рядом с ним, — и его нога отпустила педаль, упоение гонкой ушло.
Трейси любила разные съезды, все дети любят. Там можно посмотреть, как взрослые люди валяют дурака, одевшись под Эльвиру или Пинхеда. А какой ребенок устоит перед обязательным базаром, перед этим лабиринтом столов и жутких экспонатов, среди которых можно заблудиться, и где ребенок за доллар может обзавестись отрезанной резиновой рукой. Трейси однажды полчаса проиграла в пейнтбол с Нилом Гейманом на Всемирном конвенте фэнтези в Вашингтоне. Они до сих пор переписываются.
Был как раз полдень, когда он отыскал городской административный центр и вошел. Торговые ряды были устроены в концертном зале, в здании собралось полно народу, бетонные стены отзывались эхом на смех и ровный гул перекрывающих друг друга разговоров. Он не хотел, чтобы кто-нибудь знал о его приезде, но ничего не вышло: одна дама из числа организаторов все-таки заметила его, рыжеволосая пухлая женщина в полосатом пиджаке.
— Я и понятия не имела!.. — воскликнула она и еще: — Мы не получали от вас уведомления! — А потом: — Что вы будете пить?
После он стоял, держа ром с кока-колой в одной руке, посреди кучки любопытных, болтая о кино, писателях и о "Бест нью хоррор", и гадал, почему он, собственно, не хотел ехать. В час тридцать ожидается обсуждение нынешнего положения рассказа в стиле "хоррор", а в комиссии кое-кого не хватает, не будет ли он так любезен?.. Будет, ответил он.
Его отвели в конференц-зал, где стояли ряды складных кресел и длинный стол в одном конце зала, с графином холодной воды на нем. Он уселся за этот стол с остальными членами комиссии: учителем, написавшим книгу об Эдгаре По, редактором журнала ужасов в Интернете, местным писателем, сочиняющим фэнтези для детей. Рыжеволосая дама представила всех их двум дюжинам слушателей, пришедшим в зал, а затем каждый сидящий за столом получил возможность поделиться своим мнением. Кэрролл говорил последним.
Сначала он сказал, что всякий литературный мир является плодом фантазии и всякий раз, когда автор вводит в сюжет некую угрозу или столкновение интересов, он создает возможность для появления ужаса. Его лично, сказал он, литература ужасов всегда привлекала тем, что она вбирает в себя самые основные элементы литературы вообще и доводит их до крайней степени. Всякая литература — это игра, притворство, поэтому фэнтези гораздо ценнее (и честнее) реализма.
Он сказал, что рассказы ужасов и фэнтези по большей части совершенно отвратительны: вымученные, творчески обанкротившиеся подражания разному дерьму. Он сказал, что иногда ему целыми месяцами не попадается ни единой новой мысли, ни единого запоминающегося характера, ни единого стоящего предложения.
Потом он сказал, что положение дел всегда было таково. Должно быть, это правда: в любом виде деятельности — художественной или другой — требуется, чтобы множество людей создавало массу посредственных работ для появления нескольких шедевров. И в борьбу может включиться каждый, пусть делая неправильно, учась на собственных ошибках, пробуя снова. Среди песка все равно отыщутся рубины. Он заговорил о Клайве Баркере и Келли Линк, о Стивене Галлахере и Питере Килру, рассказал им о "Мальчике с пуговицами". Он сказал, что для него в любом случае ничто не сравнится с восторгом открытия чего-то волнующего и свежего, он всегда будет обожать ее, эту счастливую дрожь откровения. Пока Кэрролл говорил, он осознал, что говорит чистую правду. Когда он закончил, несколько человек на заднем ряду зааплодировали, волна аплодисментов распространилась, как рябь на воде, и, когда она растеклась по всему помещению, люди начали вставать.
С него ручьями тек пот, когда он вышел из-за стола, чтобы пожать слушателям руки по окончании выступления. Он снял очки, чтобы вытереть лицо подолом рубахи, и не успел надеть их снова, когда ощутил прикосновение очередной руки, — перед ним стоял худой маленький человечек. Водрузив очки обратно на нос, Кэрролл обнаружил, что пожимает руку кое-кому, кого он совсем не был рад видеть, тощему человеку с кривыми прокуренными зубами и усиками, такими тонкими и жидкими, что они казались нарисованными карандашом.
Его звали Мэтью Грэм, он редактировал одиозный журнал для любителей ужасов, который назывался "Горькие фантазии". Кэрролл слышал, что Грэма арестовывали за растление малолетней падчерицы, хотя дело так и не дошло до суда. Кэрролл старался не переносить отношение к Грэму на авторов, которых он публиковал, однако пока ни разу не нашел в "Горьких фантазиях" ничего такого, что захотел бы перепечатать в "Бест нью хоррор". Это были истории о могильщиках-наркоманах, насилующих находящиеся на их попечении трупы, или дебильных деревенщинах, рожающих говнодемонов в сортирах, расположенных на землях древнего индейского кладбища, все они пестрели орфографическими ошибками, и их авторы были не в ладах с грамматикой.
— Неужели Питер Килру написал что-то еще? — спросил Грэм. — Я напечатал его первый рассказ. Вы его не читали? Я же присылал вам экземпляр, дружище.
— Должно быть, пропустил, — сказал Кэрролл.
Он не удосуживался заглядывать в "Горькие фантазии" уже больше года, используя страницы из него, чтобы застилать кошачий туалет.
— Он вам понравился бы, — продолжал Грэм, снова блеснув остатками зубов. — Он один из наших.
Кэрролл постарался передернуться как можно незаметнее:
— Вы с ним говорили?
— Говорил ли я с ним? Да я пил с ним за ленчем. Он был здесь сегодня с утра. Только-только ушел. — Грэм разинул рот в широкой ухмылке. У него изо рта воняло. — Если хотите, я скажу вам, где он живет. Это тут недалеко.
После наскоро проглоченного позднего ленча Кэрролл прочитал первый рассказ Питера Килру в номере "Горьких фантазий", который дал ему Мэтью Грэм. Рассказ назывался "Хрюшки", в нем эмоционально неуравновешенная женщина производила на свет выводок поросят. Поросята учились говорить, учились ходить на задних ногах и носить одежду, как свиньи в "Ферме животных", но постепенно история приобретала все более мерзкий характер. Свиньи своими клыками располосовали мамочку, изнасиловали, а в финале вступили в смертельную схватку за право съесть самые лакомые кусочки ее тела.