"Я большая поклонница абсента, — признается Кирнан, — впервые попробовала его в 1999 году и с тех пор просто влюбилась. "La Peau Verte" был написан для антологии, посвященной этому напитку, но замысел так и не воплотился в жизнь.
К сожалению, в результате я не получила двух бутылок "Man Mayans": одну мне обещали издатели в качестве дополнения к гонорару, а вторую собиралась отдать Поппи 3. Брайт, которая абсент не любит.
Тем не менее от этой мертворожденной антологии остался рассказ, который я впоследствии включила в сборник "Чарльзу Форту, с любовью". До сих пор "La Peau Verte" нравится мне больше всех моих произведений и служит доказательством того, что в объятиях Зеленой феи я способна на многое, ведь эта история полностью написана под воздействием абсента".
В пыльной, заваленной антиквариатом задней комнате квартиры на Сент-Маркс-плейс,[64] комнате со стенами цвета спелой клюквы, Ханна стоит обнаженная перед огромным зеркалом в раме из красного дерева и рассматривает себя. Нет, уже не себя, а нового человека, которого из нее сделали мужчина и женщина. Три долгих часа с аэрографами и латексными протезами, масляными красками, спиртовым клеем, четыре руки художников двигались как одна, уверенные в своей цели. Ханна не помнила, представились ли они. Может, да, но два бокала бренди загнали имена куда-то на задворки памяти. Он — высокий и тощий, она — худая, но маленькая, а теперь оба ушли, оставив Ханну одну. Наверное, их работа на этом закончена, возможно, мужчине и женщине заплатили, и она больше никогда их не увидит. От этой мысли Ханна почувствовала неожиданно острую боль: она никогда не испытывала склонности к случайному сексу, а этих людей не знала и подпустила так близко к своему телу.
Открывается дверь, музыка вечеринки неожиданно становится гораздо громче. Мелодия была ей незнакома, да, наверное, и не имела названия; бешеная импровизация хлопков и звуков флейт, скрипок и виолончелей, несравненная музыка, одновременно примитивная и продуманная до последней ноты. Старая женщина в маске из перьев павлина и наряде переливчатого атласа стоит в проходе, наблюдая за Ханной. Спустя какое-то мгновение она улыбается и медленно, оценивающе кивает.
— Очень мило, — следует комментарий. — Как вы себя чувствуете?
— Немного странно, — отвечает Ханна и снова смотрит в зеркало. — Я никогда ничего подобного не делала.
— Да? — удивляется старуха.
Ханна вспоминает ее имя — Джеки, а фамилия что-то вроде Шэйди или Сэйди, но ни то, ни другое. Кто-то говорил, она — скульптор из Англии. Другие рассказывали, что в молодости эта женщина даже видела Пикассо.
— Нет, — подтверждает Ханна. — Не делала. Гости готовы к моему появлению?
— Еще минут пятнадцать плюс-минус. Я вернусь и провожу вас. Расслабьтесь. Хотите еще бренди?
"Хочу ли?" — думает Ханна и смотрит на прозрачный бокал, стоящий на старом секретере рядом с зеркалом. Там практически ничего не осталось, может, последний теплый янтарный глоток отделял его от пустоты. Захотелось еще выпить, чем-то сжечь остатки комплексов и сомнений, но…
— Нет, — говорит Ханна женщине. — Я в порядке.
— Тогда расслабьтесь, увидимся через пятнадцать минут, — повторяет Джеки Как-то-там, снова улыбается, сверкает обезоруживающая, приглашающая улыбка совершенных белоснежных зубов, и старуха закрывает дверь, оставляя Ханну наедине с зеленым созданием, смотрящим на нее из зеркала.
Старые лампы от "Тиффани", разбросанные по комнате, цедят свет, похожий на кристаллические лужи цветного стекла, теплого, словно бренди, с темно-шоколадным оттенком изысканно выгравированной рамы, держащей высокое зеркало. Ханна неуверенно шагнула к стеклу, и изумрудное нечто повторило движение. "Я все еще где-то там, — думает она. — Так ведь?"
Ее кожа покрыта таким большим количеством соперничающих, дополняющих друг друга оттенков травяного цвета, что их не сосчитать, один перетекает в другой бесконечностью зелени, которая словно волнуется, льется по ее обнаженным ногам, плоскому, накачанному животу, груди. Каждый кусочек кожи окутан краской, плоть стала пологом влажных джунглей, волнами самого глубокого моря, панцирем бронзовок и листьями тысяч садов, мхом и изумрудами, яшмовыми жуками и сверкающими чешуйками ядовитых тропических змей. Ее ногти покрыты таким темно-зеленым лаком, что он кажется почти черным. Неудобные контактные линзы превратили глаза в сияющие звезды-близнецы бледно-зеленого цвета, Ханна наклоняется чуть ближе к зеркалу, моргая этим глазам, этими глазами, зеркалами души, которой в них нет. Души всего растительного и живущего, всего растущего, души полыни и ряски, малахита и ярь-медянки. Хрупкие прозрачные крылья пробиваются из ключиц, а множество мест, где они столь болезненно крепятся к коже, спрятаны так искусно, что Ханна не знает, где же кончаются протезы и начинается ее тело.
Одно и другое.
— Мне совершенно определенно следовало попросить еще один бокал бренди, — громко произносит Ханна. Слова нервно проливаются из охристых, оливковых, бирюзовых губ.
Ее волосы, точнее, не они, а парик, прячущий их, напоминает паразита, растущего на коре гниющего дерева, эпифит прядями падает на раскрашенные плечи, льется по спине между и вокруг основания крыльев. Длинные кончики, которые мужчина и женщина прикрепили к ее ушам, столь темны, что могут сравниться с ногтями, а соски покрыты такой же черной, бездонно зеленой краской из аэрографа. Она улыбается, даже ее зубы стали цвета зеленого горошка с оттенком мате.
Одна слеза зеленого стекла прочно приклеена между ее лишайниковых бровей.
"Я могу затеряться здесь, — думает она и тут же хочет сменить тему. — Возможно, это уже произошло".
И тогда Ханна с трудом отводит взгляд от зеркала, тянется к бокалу и последнему глотку бренди. Впереди вся ночь, чтобы так пугаться собственного костюма, слишком много предстоит сделать, слишком большие деньги поставлены на кон, страх — это роскошь. Она расправляется с бренди, и новое тепло, разлившееся по желудку, бодрит.
Ханна ставит пустой бокал на секретер и снова смотрит на себя. В этот раз там действительно она, в конце концов, знакомые черты лица, все еще заметные под гримом. Но иллюзия чертовски хороша. "Кто бы ни платил за это, он явно потратил деньги не зря", — мелькает мысль.
За дверями комнаты музыка все громче, разбухает до крещендо, струнные пускаются в погоню за флейтами, за ними, поспевая, молотят барабаны. Старая женщина по имени Джеки скоро придет за ней. Ханна глубоко вдыхает, наполняя легкие воздухом, пахнущим и оседающим на губах пылью и старой мебелью, краской на коже, с легким привкусом летнего дождя, падающего на крышу. Она медленно выдыхает и жадно смотрит на пустой бокал.
— Лучше держать голову чистой, — напоминает она себе.
"Но разве для этого я сюда пришла?" Ханна смеется, но что-то в комнате или в зеркальном отражении превращает звук в нечто большее, чем беспечный смешок.
А потом она разглядывает прекрасную, невозможно зеленую женщину, смотрящую на нее в ответ, и ждет.
— Все запрещенное становится таинственным, — говорит Питер, берет оставшегося слона, а потом ставит его обратно на доску, не сделав хода. — А таинственное всегда становится для нас притягательным, рано или поздно. Обычно рано.
— Что это? Какой-то неписанный закон общества? — спрашивает Ханна, отвлекаясь на Бетховена, который, по настоянию соперника, всегда сопровождает их партии в шахматы.
Сейчас звучит "Die Geschopfe des Prometheus",[65] и она уверена, что единственная цель музыки — это отвлечь ее внимание.
— Нет, дорогая. Просто утверждение гребаной очевидности.
Питер снова прикасается к черному слону и в этот раз почти берет одну из ее ладей, но потом передумывает. Когда Ханна только приехала на Манхэттен, он стал ее первым другом, а теперь, спустя тридцать лет, и самым старым, его борода уже местами поседела, усы стали серебряными, а глаза — серыми, словно зимнее небо.
64
Сент-Маркс-плейс — улица в Нью-Йорке, на которой находится множество магазинчиков, где продаются раритетные компакт-диски и пластинки, антиквариат, а также различные винтажные вещи.
65
"Творения Прометея" (1801) — балет Людвига ван Бетховена, где он предпринял первую в истории попытку симфонизации балета.