— О, — откликается она, желая, чтобы он наконец взял чертову ладью и покончил с этим.
Два хода до мата, если, конечно, не принимать во внимание возможность Божественного вмешательства, и еще одна из его игр, Откладывание Неизбежного. Наверное, где-нибудь в этой захламленной квартире припрятана пара трофеев, фальшивых золотых кубков, любовно обернутых в вощеный ситец, призы за Умение и Превосходство в Искусстве Промедления.
— Табу взращивает желание. Чревоугодие порождает равнодушие.
— Бог ты мой, я сейчас это запишу, — говорит она, а он усмехается, дразняще подняв слона где-то на дюйм над доской.
— Да, следовало бы. Мой агент продал бы афоризмы кому-нибудь. "Большая книга прописных истин Питера Маллигэна". Уверен, она бы стала популярнее, чем мой последний роман. По крайней мере, она не могла бы быть менее популярной…
— Ты можешь прекратить трепаться и сделать ход, в конце-то концов? Бери долбаную ладью и заканчивай партию.
— Но, возможно, это ошибка, — говорит он и откидывается на стуле, на лице издевательская подозрительность, одна бровь поднята, палец указывает на королеву. — Это может быть ловушкой, а ты — хищником, который приманивает жертву, притворяясь мертвым.
— Да ты понятия не имеешь, о чем говоришь.
— Имею. Ты понимаешь, о чем я. Животные, которые только притворяются мертвыми. Ты можешь быть одним из них.
— Я могу устать от твоей болтовни и пойти домой, — вздохнула Ханна, ведь он знал, что никуда она не уйдет, поэтому мог говорить все, что душе угодно.
— В любом случае это работа, ты можешь за нее взяться. Просто вечеринка. Довольно легкий заказ, по моему мнению.
— У меня съемка во вторник утром, не хочу зависать там на всю ночь.
— Опять у Келлермана? — спрашивает Питер и хмурится, отведя взгляд от доски и постукивая по подбородку митрой слона.
— Тебе не нравится?
— Ходят разные слухи, вот и все. Ну, я кое-что слышал о нем. Ты-то вообще никогда ничего не знаешь.
— Мне нужна работа, Пит. Я в последний раз продала картину еще при президентстве Линкольна. Я никогда не заработаю столько денег своей живописью, сколько получаю, работая моделью для других художников.
— Бедная Ханна, — говорит Пит, снова ставит слона на место рядом с королем, зажигает сигарету. Ханна хочет попросить у него еще одну, но он думает, что она бросила курить три месяца назад, и хорошо хоть в чем-то чувствовать над ним превосходство, иногда это даже полезно. — Ну, у тебя хотя бы есть резерв, — бормочет он и выдыхает. Дым зависает над доской, как над полем боя.
— Ты хоть знаешь, кто эти люди? — спрашивает Ханна и нетерпеливо смотрит на часы, висящие над мойкой.
— Лично не знаком, нет. Но они явно не из нашего круга. Совсем, ну… — Питер останавливается, подыскивая слово, но не находит его, потому продолжает: — Но француз, которому принадлежит дом на Сент-Маркс-плейс, мистер Ординэр,[66] — прошу прощения, месье Ординэр, — вроде был кем-то вроде антрополога. Даже книгу написал.
— Может, Келлерман перенесет съемку на вторую половину дня, — задумчиво протягивает Ханна, отчасти разговаривая сама с собой.
— А ты хоть пробовала его? — спрашивает он, снова взяв фигуру и угрожающе махнув ею в сторону доски.
— Нет, — ответила она, слишком занятая размышлениями о том, сможет ли фотограф перекроить свое расписание в ее пользу, чтобы злиться на игры Питера в кошки-мышки с ее ладьей.
— Ужасающая гадость! — фыркает он и строит гримасу, словно ребенок, в первый раз попробовавший брюссельскую капусту или пектусин. — Можно с таким же успехом выпить стакан черных желейных бобов и дешевой водки, если тебя интересует мое мнение. "La Fee Verte", в мою толстую задницу.
— У тебя нормальная задница, ты, тощий старый гомик. — Ханна игриво улыбается, быстро протягивает руку на другой конец стола и выхватывает фигуру из ладони Питера.
Он не сопротивляется. Не в первый раз она устает ждать, когда же партнер сделает ход, и берет белую ладью, ставя черного слона на ее место.
— Это самоубийство, дорогая, — резюмирует Питер, качая головой и хмурясь. — Ты же знаешь об этом, не так ли?
— А ты знаешь о животных, которые скукой подчиняют своих жертв?
— Нет. Кажется, никогда о них не слышал.
— Может, тебе следует почаще выбираться на улицу.
— Может, и следует, — отвечает он и ставит захваченную ладью к другим пленникам. — Так ты собираешься идти на вечеринку? Тысяча по-быстрому, если тебе интересно мое мнение.
— Тебе легко говорить. Не ты же будешь ходить голым перед кучей пьяных незнакомцев.
— Факт, за который все они будут тебе бесконечно благодарны.
— У тебя есть его номер? — спрашивает Ханна, сдаваясь.
После последней выставки возможность всего за одну ночь получить месячную арендную плату слишком заманчива. Попрошайки не выбирают.
— Умная девочка, — говорит Питер и еще раз затягивается сигаретой. — Номер где-то на столе. Напомни мне, когда будешь уходить. Твой ход.
— Сколько тебе было лет, когда это случилось, когда умерла твоя сестра? — спрашивает психолог, доктор Эдит Воллотон.
Ее аккуратно подстриженные волосы так черны, что Ханна при взгляде на них всегда думает о свежей смоле или о старой, уже застывшей, но ставшей смертельно мягкой под летним солнцем ловушкой для беспечных ползающих созданий. О ком-то, кого видит, когда одолевают кошмары, если не задается картина, или ее долго не приглашают работать моделью, или все вместе. О ком-то, кому можно рассказать все секреты, кто обязан сохранить их в тайне, кто обязан слушать, пока она платит, о месте, куда обращаются, когда вера ушла, а мысль о том, чтобы откровенничать со священником, вызывает сожаление.
— Почти двенадцать, — говорит Ханна и наблюдает, как Эдит Воллотон делает пометку в своем желтом блокнотике.
— А у тебя уже начались менструации?
— Да. Сразу после одиннадцатого дня рождения.
— А эти сны, камни, ты о них кому-нибудь рассказывала?
— Пыталась как-то матери.
— Она не поверила?
Ханна кашляет в кулак и пытается скрыть горькую, кривую улыбку, выдающую то, что она не хотела бы показывать.
— Она даже не услышала меня.
— А ты о феях ей пыталась рассказать?
— Не думаю. Мама всегда очень хорошо умела давать понять, что не хочет нас слушать. Мы быстро учились не тратить свое дыхание попусту.
— По твоим словам, мать так и не смогла смириться со смертью твоей сестры.
— Просто не пыталась. Как ни старался отец или я, она считала нас предателями. Будто именно мы загнали Джудит в могилу. Или будто именно мы держим ее там прямо сейчас.
— Значит, она именно так и считала, если она не могла принять этого.
— Поэтому нет, — говорит Ханна, раздраженная, что платит кому-то за сочувствие к своей матери. — Нет, думаю, я никому по-настоящему не рассказывала об этом.
— И ты думаешь, что хочешь рассказать все мне сейчас? — спрашивает психолог и делает глоток воды из бутылки, не отводя взляда от Ханны.
— Ты говорила, мне надо рассказывать о кошмарах, обо всем, что считаю кошмарами. А вот именно в этом я и не уверена.
— Не уверена, что это кошмар или что это вообще сон?
— Ну, я всегда думала, что бодрствую. Годами мне никогда не приходила в голову мысль, что это всего лишь сон.
Эдит Воллотон молча смотрит на нее какое-то время. Спокойная, насмешливая кошачья мордочка, непроницаемая, прекрасно натренированная, чтобы позволить хоть чему-то выскользнуть и показаться из-за этих темных глаз. Слишком бесстрастная для чопорности, слишком заинтересованная для равнодушия. Иногда Ханна думает, что врач — лесбиянка, но, возможно, это только потому, что подруга, рекомендовавшая ее, сама была лесбиянкой.
— У тебя сохранились те камни? — спрашивает наконец психолог.
66
Обыкновенный, заурядный, посредственный