— Я не в настроении, — говорит Ханна и ставит бумажную тарелку с тремя липкими несъеденными кубиками оранжевого сыра и парочкой крекеров "Риц" на угол удобного столика. Он завален флаерсами других шоу, премьер и галерей.
Она смотрит на Питера, потом на длинную белую комнату и холсты на стене.
— Думал, тебе станет лучше после прогулки. Ты теперь никуда не выходишь.
— Я прихожу к тебе.
— Вот именно, дорогая.
Ханна делает глоток теплого мерло из пластикового стаканчика, желая вместо него холодного пива.
— И ты говорила, тебе нравятся работы Перро.
— Да. Я просто не уверена, что готова к этому сегодня. В последнее время чувствую себя плохо, вся в себе.
— Это обычно происходит с людьми, которые дали зарок не заниматься сексом.
— Питер, я не давала никаких зароков.
И она следует за ним в первом медленном круге по комнате, перебрасываясь словами с людьми, которых едва знает или вообще не хочет знать, людьми, которые знают Питера лучше, чем ее, людьми, чьи мнения важны, и людьми, с которыми она желала бы никогда не встречаться. Ханна улыбается, кивает, потягивает вино, старается не смотреть слишком долго на эти огромные темные полотна, тянущиеся, словно масляно-акриловые окна поезда.
— Он старается увлечь нас вниз, к самой сути этих старых историй, — говорит Питеру женщина по имени Роза. У нее есть галерея где-то в престижной части города, там, где никогда не будут висеть картины Ханны. — "Красная Шапочка", "Белоснежка", "Ганзель и Греттель" — все эти старые сказки. Крайне постфрейдистский подход.
— Именно, — замечает Питер. Как будто соглашается, словно ему не наплевать, хотя Ханна понимает, насколько ему все равно.
— Как идет новый роман? — спрашивает его Роза.
— Как рот, забитый солеными чертежными кнопками, — отвечает он; дама смеется.
Ханна поворачивается и смотрит на ближайшую картину, это легче, чем слушать, как женщина и Питер притворяются, что наслаждаются обществом друг друга. Мрачный шторм черного, красного и серого, пятнистый хаос, борющийся, старающийся сложиться в образ, образ, застывший на границе восприятия. Вроде она видела фотографию этой картины в "Артфоруме".
Маленькая бежевая карточка на стене справа от полотна гласит, что это "Ночь в лесу". Цены на ней нет, картины Перро никогда не продаются. До Ханны доходили слухи о миллионах, десятках миллионов, полученных им за свои творения, но она подозревает, что это все преувеличение и пиар. Городские легенды современных художников. К тому же из других источников она слышала, что он вообще не нуждается в деньгах.
Роза говорит что-то об изучении возможностей, о сказках, будто бы дети используют их, стараясь избежать реальной опасности, скорее всего, она прочитала это у Бруно Беттельгейма.[70]
— Я лично всегда старался докопаться до сущности волка, — говорит Питер, — или злобной ведьмы, или трех медведей, чего-нибудь в таком духе. Никогда не видел смысла изучать подлинную символику образа маленьких девочек, слишком тупых, чтобы остаться дома, а не шляться по лесам в одиночку.
Ханна мягко смеется, про себя и для себя, отступает от картины, прищуриваясь. Безлунное небо жестоко давит на спутанный, извилистый лес, тропа, нечто ребристое ждет среди теней, согбенные плечи, точно выверенное пятно багрянца там, где должны быть глаза создания. На тропе никого нет, но намек понятен — оно там будет скоро, тварь, прижавшаяся к земле под деревьями, терпелива.
— А камни вы не видели? — спрашивает Роза.
— Нет, — отвечает Питер, — нет, не видели.
— Это для него новое направление. Выставляет всего во второй раз.
"Если бы я могла так рисовать, — думает Ханна, — то могла бы предложить доктору Воллотон поцеловать меня в задницу. Если бы я могла так рисовать, то это уже стало бы экзорцизмом".
После чего Роза ведет их к плохо освещенному углу галереи, к ряду клеток из ржавой проволоки, внутри каждой лежит по камню. Маленькие или большие, обкатанный водой сланец и гранит, на каждом грубо выгравировано одно слово.
Первый. "Следуй".
— Питер, мне нужно выйти прямо сейчас, — говорит Ханна и не может оторвать взгляд от желто-коричневого камня, слова, вытатуированного на нем, не осмеливается перевести глаза на следующий.
— Тебе плохо?
— Мне нужно идти, вот и все. Нужно идти прямо сейчас.
— Если вам плохо, — реагирует женщина по имени Роза, чересчур стараясь бьггь заботливой, — там есть комната отдыха.
— Нет, я в порядке. Правда. Просто хочется на свежий воздух.
Питер осторожно обнимает ее, защищая, быстро, но вежливо прощается с Розой. Но Ханна по-прежнему не может отвести глаз от камня, замершего за проволокой маленьким злобным зверьком в зоопарке.
— Удачи с книгой! — говорит Роза и улыбается.
Ханна понимает: ее сейчас стошнит, придется в конце концов бежать до туалета. Во рту появился железистый привкус, сердце стучит деревянным молотком по мертвой, замороженной говядине, адреналин, первый, интенсивный приступ головокружения.
— Было приятно видеть вас, дорогая, — прощается обладательница галереи, Ханна умудряется улыбнуться, даже кивнуть.
А потом Питер быстро проводит ее сквозь забитую людьми галерею, выводит на воздух, в теплую ночь, раскинувшуюся вдоль Мерсер-стрит.
— Ты хочешь поговорить о том дне у колодца? — спрашивает доктор Воллотон.
Ханна закусывает обветренную нижнюю губу:
— Нет. Не сейчас. Не снова.
— Ты уверена?
— Я уже рассказала все, что помню.
— Если бы они нашли тело, — говорит психолог, — возможно, отец и мать смогли бы сдвинуться с мертвой точки. Это было бы по крайней мере какое-то подобие завершения. Не осталось бы этой изнуряющей надежды, что кто-то найдет ее, что она, возможно, жива.
Ханна громко вздыхает, смотрит на часы в поисках свободы, но впереди еще целых полчаса.
— Джудит упала в колодец и утонула, — говорит она.
— Но тела так и не нашли.
— Нет, но нашли достаточно свидетельств, чтобы быть в этом уверенным. Она упала в колодец. Утонула. Там было слишком глубоко.
— Ты говорила, что слышала, как она звала тебя…
— Я не уверена. — Ханна прерывает психолога, пока та не разразилась следующим вопросом, пока не обратила ее собственные слова против нее. — Я никогда не была уверена в этом полностью и уже говорила об этом.
— Извини, если я на тебя давлю.
— Просто не вижу смысла пересказывать одно и то же.
— Тогда снова поговорим о снах, Ханна. Давай вспомним тот день, когда ты увидела фей.
Сны или день, из которого они поднимаются, уже полузабытый, всегда жаждут вернуться. Сны или сам день, одно или другое, собственно, большой разницы нет. Разум существует в секунде, единственном мерцающем моменте, вспоминаемом или реальном, во сне или наяву, или где-то посредине, в драгоценной предательской иллюзии Настоящего, барахтающейся между Прошлым и Будущим.
Сон о дне или сам день: солнце стоит высоко, маленькое, белое, слепящее июльское солнце, спускающееся лучами сквозь высокие деревья леса позади дома Ханны. "Ты меня не поймаешь, копуша. Даже не сможешь нагнать". Девочка спотыкается о спутанную сеть плюща, ей приходится остановиться, чтобы высвободить левую ногу.
— Подожди! — кричит она, но Джудит не отзывается. — Я хочу посмотреть. Подожди меня!
Растения пытаются стянуть с ноги теннисную туфлю, оставляют яркое ожерелье капель крови на лодыжке. Но она освобождается буквально за секунду, бежит по узкой тропинке, стараясь поймать сестру, бежит сквозь летнее солнце и тени от дубовых листьев.
— Я кое-что нашла, — сказала ей Джудит за завтраком. Они обе сидели на крыльце черного входа. — На лужайке, рядом со старым колодцем.
— Что? Что ты нашла?
— О, не думаю, что мне следует рассказывать тебе. Совершенно точно, я не должна тебе ничего рассказывать. Ты можешь все разболтать маме и папе. Все испортить.
70
Беттельгейм Бруно (1903–1990) — немецко-австрийский психоаналитик, специалист в области лечения и обучения детей с серьезными нарушениями эмоционального развития, в особенности страдающих аутизмом. Роза, скорее всего, читала книгу Беттельгейма "О пользе волшебных сказок" (1976).