Вот о чем я думал, карабкаясь по гигантской наклонной плоскости, между тем, как ветер то хлестал меня в лицо, то свистал сзади, а облака внизу слились в одну плоскую блестящую равнину. Казалось, все шло гладко. Но вдруг — вихрь подхватил меня и закружил. Я очутился в самом центре так называемого турбильона. Минуты две аппарат вертело с такой быстротой, что у меня голова шла кругом, затем потянуло вниз, левым крылом вперед, так неожиданно, что я камнем полетел вниз и потерял сразу тысячу футов. Если б не пояс, ни за что бы мне не удержаться. Я едва не лишился чувств. Но я всегда умел владеть собой — для летчика это страшно важно. И немного погодя я заметил, что спускаюсь медленнее. Это был скорее конус, чем обычная воронка, и я добрался до вершины. Страшным усилием, весь перегнувшись на бок, я выпрямил поддерживающие поверхности, выбрался из турбильона, пролетел немного по ветру и затем, снова начал подниматься, описывая большой круг, что бы не попасть опять в воронку. К часу я был уже на высоте 21,000 фут над уровнем моря. К великой моей радости, с каждой сотней футов ветер стихал. Но зато становилось все холоднее, и я ощущал особого рода тошноту, вызываемую разреженностью воздуха. Впервые я прибег к помощи кислорода. Живительный газ мгновенно разлился по жилам, как вино; я словно опьянел и развеселился до того, что начал кричать и петь от радости.
Мне было ясно, что если подниматься медленно, размеренно, постепенно привыкая к уменьшению барометрического давления, можно ослабить все тягостные симптомы и дышать здесь даже и без кислорода. Те авиаторы, которые на этой высоте окоченели, до меня — Глешер и Коксвелль, очевидно, поднимались слишком быстро. Зато холодно здесь адски: мой термометр показывал 0 по Фаренгейту. При этом разреженный воздух давал меньше поддержки опорным плоскостям, и угол подъема постепенно понижался. В половине второго я был на высоте семи миль над землей, но очевидно было, что даже при моем легком весе и сильном двигателе, мой подъем скоро придет к концу. Вдобавок, мотор что-то подозрительно трещал, и в нем поминутно вспыхивали искры. На сердце у меня было тяжело от предчувствие неудачи.
Как раз в этот момент со мной случилось что-то необычное. Что-то со свистом пронеслось мимо меня, словно дымок, и лопнуло, с громким шипеньем, выбросив облако пара. В первый момент я не мог сообразить, что это. Потом вспомнил, что землю постоянно бомбардируют метеоры, она стала бы совсем необитаемой, если бы почти все они не превращались в пар в верхних слоях атмосферы. Когда я приближался к сороковой тысяче, мимо меня пронеслись еще два таких же. Будь это ближе к земле, от меня, пожалуй, ничего бы не осталось. Вот еще новая опасность для авиатора.
Игла моего барографа показывала 41,300 футов, когда я убедился, что подняться выше не могу. Физическое напряжение я еще мог перенести, но машина моя дошла до предела. Воздух не давал прочной опоры крыльям, два цилиндра перестали работать… Если б я уже не достиг зоны, к которой стремился, я в этот день наверно бы уже не достиг ее. Но ведь она достигнута… Паря кругами на высоте 40,000 фут, я предоставил свободу моему воздушному коню и в бинокль внимательно осмотрел все вокруг. Небо было ясно; никаких ужасов, предполагаемых мною, не замечалось.
Я подумал: не расширить ли мне круги парения? Ведь охотник не кружится на одном месте, когда ищет дичь. Направление я более или менее установил по солнцу — от компаса пользы было мало, а земли не видно — и направил свой аэроплан к намеченному пункту. Я видел, что бензину у меня хватить самое большее на два часа, но это меня не пугало — один планирующий спуск мог в любой момент перенести меня на землю.
Внезапно я заметил что-то новое. Воздух впереди меня утратил свою кристальную прозрачность; в нем потянулись какие-то длинные мохнатые волокна, как будто струйки дыма от тонкой папироски. Они висели гирляндами и кольцами, поворачиваясь и переплетаясь в лучах солнца. Пробираясь сквозь них, я чувствовал на губах слабый маслянистый вкус, а на деревянных частях аппарата осела как будто жирная пена. По-видимому, в атмосфере плавало какое-то бесконечно тонкое органическое вещество. Это не жизнь — но, может быть, отбросы жизни. Или пища для живых существ, для воздушных чудовищ — как скромная морская протоплазма служит пищей для огромного кита. Раздумывая об этом, я поднял глаза и увидал дивное зрелище. Сумею ли я описать его?
Представьте себе голотурию, как водятся в южных морях, в форме колокола и огромнейшей величины — гораздо больше купола на соборе св. Павла. Колокол был светло-розового цвета с нежно-зелеными отливами и так прозрачен, что только очертание его обрисовывались на темно-синем фоне неба. Он весь пульсировал, слабо, но ритмически: от него свешивались вниз два длинных зеленых щупальца, медленно раскачивавшихся взад и вперед. Прелестное видение бесшумно проплыло над моей головой, легкое и хрупкое, как мыльный пузырь.