Тут и там стояли другие столы, сейчас незанятые, но большая часть парка пустовала, покрытая мягким, ворсистым дерном. Лунный свет придавал густому переплетению трав сверкающий оттенок голубовато-зеленого цвета, казалось, от стеблей исходят лучи. В редеющих верхушках деревьев виднелись яркие звезды, словно вырезанные из люминесцентной бумаги. Небо вокруг парка рассекала рваная линия высоких крыш, черных и неотличимых друг от друга, похожих на неровные зубья старой пилы.
Нолон положил руки на край маленького круглого столика. Посредине столешницы мерцала свеча в бесформенном пузыре зеленого стекла, и лицо человека омывало тревожное изумрудное сияние. Нолон тоже носил черное пальто, расстегнутое у ворота, под которым виднелся светлый шарф, закутывающий шею до самого подбородка. Не обращая внимания на Гриссала, идущего по парку, он поминутно бросал взгляд вверх, пытаясь разглядеть нечто в освещенном окне здания на противоположной улице. Там через равные промежутки времени то появлялся, то исчезал чей-то силуэт. Над окном виднелся длинный низкий скат крыши, увенчанный щитом — то ли навесом, то ли рекламным плакатом. Текст его был совершенно неразличим. Может, краску смыло ливнем, а может, надпись стерли намеренно… Отчетливо виднелось лишь изображение двух высоких тонких бутылок, чьи изящные горлышки склонялись в разные стороны.
— Вы давно тут сидите? — спросил Гриссал, устроившись на стуле и положив руки на стол.
Нолон спокойно вытащил из глубин пальто часы, посмотрел на них несколько секунд, пару раз постучал по стеклу, потом аккуратно вернул на место.
— Кто-то, наверное, знал, что я хотел повидаться с вами, — продолжил вновь прибывший, — так как у меня есть для вас одна любопытная история.
— Ну, все-таки там кто-то есть. Может, сегодня нам удастся получить небольшую услугу определенного рода, ну вы понимаете?
— Можете пройтись туда и проверить, каковы наши шансы.
— Да мне без разницы, — отмахнулся Гриссал, — у меня все равно есть новости.
— Мы именно поэтому встретились?
Гриссал смутился:
— Без понятия. Насколько мне известно, мы столкнулись совершенно случайно.
— Естественно, — согласился Нолон и еле заметно усмехнулся.
Его собеседник улыбнулся в ответ более радушно.
— Хочу вам сообщить, что я побывал на поле, которое находится за пустыми зданиями на краю города, где все катится в пропасть и идет на все четыре стороны. И там есть болото, отчего земля слегка, не знаю, вязкая, что ли? Деревьев почти нет, все покрыто зарослями камышей. Вы понимаете, о каком месте я говорю?
— Вполне, — ответил Нолон, несколько заскучав или, по крайней мере, притворившись, что ему тоскливо.
— Когда я туда добрался, почти стемнело. Вот-вот должны были показаться звезды. Уверяю вас, у меня и в мыслях не было делать что-либо. Просто решил пройтись по полю, несколько раз повернул, забрался чуть дальше, чем обычно, а потом увидел нечто странное в зарослях камышей, таких больших, гораздо выше меня, с остроконечными метелками наверху. Они были очень прочные, не согнуть, только слегка покачивались на ветру. Возможно, даже трещали, когда я продирался вперед, за это, правда, не поручусь. А потом я наклонился, хотел получше разглядеть то самое, на земле. И говорю вам, мистер Нолон, оно было прямо там. Вырастало из почвы, словно….
— Что было, мистер Гриссал?
Тот опомнился, стал говорить тише, не желая дальше испытывать терпение слушателя, и откинулся на спинку стула:
— Лицо. Прямо там, размером, не знаю, ну где-то с окно или с картину на стене, только оно было прямо на земле, и не прямоугольное, а овальное. Словно кто-то похоронил великана, или нет, вернее, маску великана. Только края ее, я бы сказал, были вплетены прямо в почву. Глаза закрыты, не плотно — оно не казалось мертвым, скорее расслабленным. Его губы, удивительно пухлые, терлись друг о друга. Ровный цвет кожи, пепельно-серый, мягкие щеки. В смысле они выглядели мягкими, я их не касался. Думаю, оно спало.
Нолон слегка сдвинулся на стуле и посмотрел прямо в маленькие глазки Гриссала.
— Пойдите и взгляните сами, — начал настаивать тот. — Луна сегодня достаточно яркая.
— Не в этом проблема. Я с большим желанием пошел бы с вами, не важно, что вы там увидели. Но сейчас у меня другие планы.
— А, другие, — повторил Гриссал так, словно ему открыли некий тщательно скрываемый секрет. — И какие же у вас другие планы, мистер Нолон?
— Давно решенные и неизменные, если вы, конечно, можете представить себе нечто подобное в наше время. Вы слушаете? А то мне показалось, вы носом клюете. Риньоло, художник, и не тот, о котором вы, возможно, подумали, решился на крайне необычный шаг. Спросил меня, не хочу ли я осмотреть его студию. Насколько мне известно, в ней никто никогда не был. И никто не видел того, что он рисует.
— Никто из тех, кого вы знаете, — добавил Гриссал.
— Разумеется. До этой ночи так и было. Но все изменится сегодня, если не придется срочно изменить планы. Коли все пойдет нормально, я стану первым, кто увидит, что стоит за пространными монологами Риньоло. И это должно заслуживать всей суеты. Я мог бы пригласить вас.
Нижняя губа Гриссала чуть оттопырилась, и он ответил:
— Спасибо, мистер Нолон, но это больше по вашей части. Я думал, что, когда расскажу о своем открытии…
— Естественно, ваш случай крайне интересен и необычен, мистер Гриссал. Но мне кажется, он из разновидности тех явлений, что могут и подождать, не так ли? К тому же я не рассказал вам о работах мистера Риньоло.
— Можете рассказать сейчас.
— Пейзажи, мистер Гриссал. Ничего, кроме пейзажей. Другим он не занимается и часто хвастается этим.
— Очень интересно, очень.
— Я подозревал, что вы скажете нечто подобное. Я также думаю, что вы бы заинтересовались еще больше, если бы хоть раз слышали размышления Риньоло о его полотнах. Словно он рисовал их… Впрочем, вы сможете все увидеть и услышать сами. Что скажете? Сначала студия Риньоло, а потом посмотрим, сможете ли вы найти это старое поле снова?
Они решили, что эти занятия именно в такой последовательности будут не самым плохим способом провести вечер.
Поднявшись из-за стола, Нолон бросил последний взгляд на окно в доме на противоположной стороне улицы. Похоже, пока они с Гриссалом беседовали, там погасили свет, а потому оставалось загадкой, стоит ли там сейчас кто-нибудь, наблюдая за ними, или нет. Застегнув длинные пальто до шарфов, обматывающих шеи, двое мужчин в полной тишине прошли через парк, где земля светилась аквамарином под холодными звездами, похожими на мертвые глаза бесчисленных статуй.
— Прошу вас, смотрите под ноги, ступайте аккуратно, — сразу сказал Риньоло, когда посетители вошли в студию. Он слегка запыхался, взбираясь по лестнице, потому хрипел, беспрестанно бормоча себе под нос: — Это место, о, это место…
На полу с трудом можно было отыскать хотя бы клочок свободного пространства, все загромождено, потому предупреждение практически не имело смысла.
— Видите, — продолжил художник, — что здесь, наверху, у меня не комната, а скорее стенной шкаф, который жаждет превратиться в комнату, распухая во все стороны, создавая все эти ниши и альковы, окружающие нас, эту бесформенную галерею укромных уголков. Где-то здесь есть окно, не знаю точно где, под одним из полотен, наверное. Но вы же на картины пришли посмотреть, а не любоваться видами из окна, которое находится черт знает где. Да и глядеть из него не на что.
Затем Риньоло провел посетителей по извилистому лабиринту закоулков, указывая на картины. Некоторые каким-то замысловатым образом крепились к стене, другие холсты в изнеможении прислонялись друг к другу. Привлекая внимание к тому или иному полотну, художник делал шаг в сторону и позволял гостям насладиться работой, стоя в отдалении как вежливый, но несколько заскучавший куратор редко посещаемого музея, жалкая фигура в болтающемся на теле костюме, словно сотканном… из пыли. Увядшее лицо Риньоло создавало впечатление безжизненной маски; кожа имела тот же тусклый цвет, что и одежда, и казалась такой же дряблой и обвисшей; на общем фоне выделялись лишь полные серые губы; волосы пучками пробивались на черепе, походя на вылезшие без спроса сорняки, а глаза состояли как будто из одних белков, они словно закатились куда-то под лоб, стараясь разглядеть, что же там скрыто. Сочетание всех этих черт придавало живописцу вид идиота, пребывающего в экстазе.