Пока Нолон рассматривал пейзажи, Гриссал не мог оторвать взгляда от самого отшельника, хотя и очень старался соблюсти приличия. Но чем больше он пытался не обращать внимания на Риньоло, тем скорее снова принимался всматриваться в обвисшую складками кожу, бледное лицо и непокорные пучки волос. В конце концов Гриссал потянул Нолона за рукав и начал что-то шептать тому на ухо. Компаньон посмотрел на него, словно говоря: «Да, я знаю, но в любом случае постарайтесь вести себя вежливее», после чего снова принялся за изучение великолепных картин Риньоло.
Все они походили друг на друга и носили названия вроде «Сверкающая ночь», «Брак неба и тени», «Звезды, холмы». Обещанный на полотнах пейзаж скорее предполагался, чем показывался. Визуальное эхо неабстрактного мира цеплялось за периферию зрения каким-то эффектом, цветом или формой, но по большей части их можно было описать как чрезвычайно отдаленные от непосредственной реальности. Гриссал, хорошо знакомый с местами, гипотетически изображенными на холстах, мог бы убедительно доказать, что эти скопления разрозненных масс, водовороты искаженного света просто не достигают цели, не создают связи с географическими объектами, вроде бы изображенными художником. Интуиция подсказывала Гриссалу, что, высказав свои замечания, он спровоцирует художника на целый монолог, произнесенный захлебывающимся лихорадочным голосом изумленного сновидца. Так и случилось.
— Думайте о картинах что хотите, мне все равно. Перешептывайтесь, у меня очень плохой слух. Скажите, что мои пейзажи не притягивают взгляд, не заставляют задерживать на себе внимание, а уж тем более изучать их. Тем не менее именно в этом заключается моя цель, и, насколько мне кажется, полотна идеально ей соответствуют, работают на нее малейшими деталями. Я провел немалое количество времени внутри каждого холста и как творец, и как обычный житель, и теперь границы их для меня не существуют, как и… та, другая вещь. Поймите, когда я говорю «житель», то ни в коей мере не подразумеваю, что своими неуклюжими ногами я топтал эти лестницы цвета или что возлагал вот это самое тело на каком-нибудь возвышенном уступе, где воображал себя повелителем всего, что видел. У этих картин нет хозяина, нет пророка, ибо плоть и ее органы не могут там действовать — некуда идти, не на что смотреть обычными глазами, нет мыслей, которые мог бы обдумывать могучий разум. Магистрали, созданные мной, не ведут вас от порога одной скуки до задней двери другой, они не могут разрушиться, ибо по ним нечего перевозить — все путешественники уже там, постоянно пребывают к бесконечным местам неизбывного удивления. Эти города — еще и наша родина, даже самое странное там никогда не станет опасным. Всем этим я подразумеваю следующее: для того чтобы поселиться в моем пейзаже, надо, буквально выражаясь, прорасти в него. Мои картины, места, изображенные на них, — это рай для людей, странствующих во сне, но только для тех, которые никогда не поднимаются на ноги, которые забывают цель своего путешествия, забывают, что они вообще существуют. На пути к абсолютной тьме по ту сторону грез такие сновидцы могут задержаться в моих землях, соседствующих с небытием и находящихся рядом с дверью в бесконечность. Так что, видите ли, критики мои, на этих маленьких полотнах изображено не полное уничтожение, а, скорее, незавершенная и полностью декоративная вечность…
— Не важно, — прервал монолог Гриссал, — в любом случае звучит все это неприятно.
— Вы вмешиваетесь, — вполголоса одернул его Нолон.
— Я одергиваю старого пустобреха, — так же тихо возразил Гриссал.
— А где конкретно вы видите неприятность? Что вас отталкивает? Где? Покажите мне. Ничего нет, насколько мне видно. Нельзя быть неприятным самому себе, нельзя быть себе чужим. Я утверждаю, что все станет иначе, если человек соединится с пейзажем. Для посвященного каждый из этих завитков — убежище, куда можно войти и стать кем-то иным; каждая линия — зазубренная или же просто неровная — это берег картографа, где можно исследовать все точки одновременно; каждый складчатый комок лучей — звезда, наслаждающаяся как своим, так и вашим светом. Это, джентльмены, возможность для любого проявить свой талант про-ек-ции. Места, на основе которых созданы мои картины, действительно существуют, признаю. Но они находятся на расстоянии от зрителя. Тогда как мои пейзажи позволяют вам чувствовать себя как дома, вторые отвергают вас, держат на расстоянии вытянутой руки. И так со всем там, снаружи, — все смотрит на вас чужими глазами. Но вы можете справиться с этой невыносимой ситуацией, перепрыгнуть через ограждение, так сказать, и для разнообразия перейти в мир, которому вы соответствуете. Если мои пейзажи кажутся вам незнакомыми, это лишь потому, что с другой стороны все иначе. Все станет предельно ясно, когда вы увидите мой шедевр. Пожалуйста, идите сюда.
Нолон и Гриссал тупо посмотрели друг на друга и последовали за художником к узкой двери. Открыв ее крохотным ключом, Риньоло жестом указал гостям проследовать внутрь. В проем пришлось протискиваться.
— Вот это место действительно похоже на шкаф, — прошептал Гриссал Нолону. — Кажется, тут даже развернуться негде.
— Ну, тогда выйдем отсюда спиной вперед, если что-нибудь пойдет не так.
Дверь со стуком захлопнулась, и на какое-то мгновение на земле не осталось места более темного, чем эта маленькая комната.
— Смотрите на стены, — крикнул Риньоло снаружи.
— Стены? — прошептал кто-то.
Сначала во тьме появились складчатые комки лучей, о которых рассказывал художник, только эти были гораздо крупнее, более многочисленными и ярко светились, в отличие от тех, ограниченных тесными маленькими полотнами. Они появлялись со всех сторон зрителя, как сверху, так и снизу, внушая ему непреодолимое убеждение, что крохотная, похожая на могилу комнатушка разрушилась или превратилась в усеянный звездами коридор ночи, создавая у человека уверенность, что он подвешен в космосе, в абсолютном вакууме. И когда гости касались твердых стен, ползали по полу, это только еще больше запутывало их, чувство невозможности происходящего не приносило облегчения. От маленьких булавок, расположенных с высокой точностью, росли неравномерные мазки, выполненные в бесконечной гамме оттенков от серебристого до голубовато-серого, иззубренные по светящемуся краю. А затем похожие на нити серовато-зеленые волокна света стали пробиваться в пространстве между и позади пузырчатых фистул сияния, трещинами разбегаясь по стенам. Эти тончайшие, похожие на волоски щупальца рассекли черноту в припадочной ярости размножения, пока все не стало волокнистым и сетчатым в пейзаже вселенной. А потом пространство стало изнашиваться, отваливаться лохмотьями, космический мох висел сверкающими пучками, переливающимися бородами. Но картина не стала сумбурной, она напоминала самое обыкновенное болото или залитое водой поле. Наконец ниоткуда пробились вверх огромные стебли, быстро пересекаясь друг с другом, образовывая замысловатые, четко выверенные узоры, и столь же неожиданно застыли. Странные растения зеленовато-голубого цвета были увенчаны шелестящими розоватыми коронами, похожими на мозги с колючками.
Похоже, создание картины завершилось. Зрителям продемонстрировали все реальные эффекты: реальные, так как еще один, который сейчас разворачивался перед ними, явно был иллюзией. Посетителям казалось, что глубоко внутри иссеченного гобелена сетей, волосков и стеблей сплетается что-то еще, захороненное в самой трясине, но медленно поднимающееся на поверхность.