Оно почти спряталось среди резких теней, порожденных вспышкой; человек наблюдал, как две девочки переводят на бумагу медную табличку с надписью, вделанную в пол. Девочки были поглощены своим занятием (или притворялись, что поглощены) и, очевидно, не подозревали, что за ними подглядывают. Мне почему-то казалось, что лицо это не принадлежит живому человеку; я бы сказал, что это маска с одной из могил, только темные глаза были живыми — они блестели, смотрели. Лицо это не выходило у меня из головы, пока я проявлял и печатал фотографии. Я все время подходил к сохнувшему снимку и разглядывал неизвестного; думаю, я старался найти какое-то разумное объяснение его появлению — игра света на куске полуразрушенной статуи, порождение моего воображения, обман зрения. Но оно смотрело, оно смотрело, отрицать это было невозможно, смотрело злобным, голодным взглядом. Мне не понравилась мысль о том, что лицо — плод моего воображения; я всегда придерживался здравых взглядов и не страдал навязчивыми идеями.
В среду я приехал в школу с фотографиями; дети обрадовались, увидев меня, Доринда тоже — и, как это ни странно, сама директриса. Дети все это время заканчивали работы, начатые в церкви, и стены были увешаны пестрыми рисунками. Казалось, вернувшись в школу, они снова обрели свою буйную энергию, и в результате получилась лучшая выставка, какую когда-либо видели в школе. Работы были такими интересными, что пригласили школьного инспектора. Меня представили ему: это был бесцеремонный молодой человек, который пришел в бурный восторг от моих снимков и заявил, что управляющие школьными делами редко проявляют такой интерес к учебному процессу, а затем предложил перенести выставку в фойе здания администрации графства. Я решил, что он, вероятно, ищет способ подобраться к Доринде, но его энтузиазм казался неподдельным, и директриса была на седьмом небе.
Я указал на странное лицо на фотографии. Доринда настаивала, что это игра света. Но Джек Харгривз возразил:
— Ага, сэр, он там был. Старикашка этот. Он ничего не говорил, просто шастал в тени, подсматривал за девчонками, грязный старый тип. Я подумал, что это сторож.
Директриса бросила на Доринду очень странный взгляд, и та слегка побледнела. Инспектор торопливо сменил тему и снова принялся расхваливать рисунки с косоглазыми херувимами и прекрасное изображение надгробия, над которым трудился Генри. Сверху стояла статуя скорбящей женщины, закутанной в плащ, в стиле Регентства, на плите была высечена надпись:
Памяти Мэри Крейг,
женщины образцового благочестия и благоразумия,
покинувшей этот бренный мир в возрасте 29 лет,
но успевшей приобрести
— Это нужно закончить, — сказал инспектор.
— Не могу, сэр, — это все, что мы успели скопировать. В конце пришлось торопиться.
— Жаль, — произнес инспектор, — Незаконченный рисунок определенно нельзя вывешивать в здании администрации.
Я заметил, что Генри бросил взгляд на Джека Харгривза; мне показалось, что в нем отражается неподдельное отвращение. Лишь позднее я понял, как сильно я ошибся.
В понедельник утром телефон у меня в магазине зазвонил, возвещая о неприятностях. Это была директриса, и даже по телефону я понял, что губы ее крепко сжаты и что она трясется от ярости.
— Вам лучше всего приехать немедленно, мистер Эшден! Я с самого начала знала, что из этой затеи с церковью ничего хорошего не выйдет. По-моему, нужно собрать совет управляющих, но, мне кажется, сначала надо поговорить с вами.
Я преодолел милю до школы за рекордное время. Директриса, ожидавшая у входа, сразу же на меня набросилась. Губы ее действительно были крепко сжаты, и она действительно тряслась. Она повела меня в холл, где располагалась выставка Доринды, которую пока не перенесли в администрацию. Дрожащей рукой директриса указала на большой рисунок, висевший в центре. Это было изображение надгробия времен Регентства, выполненное Генри и Джеком Харгривзом; леди в плаще по-прежнему походила на увядший лист салата, но надпись была закончена:
Памяти Мэри Крейг,
женщины образцового благочестия и благоразумия,
покинувшей этот бренный мир в возрасте 29 лет,
но успевшей приобрести
ту зрелость духа, что не зависит от числа прожитых лет.
MDCCLXXX
К несчастью, поверх этой строгой надписи огромными неровными буквами были выведены другие слова. Слова «прелюбодейка», «блудница» и «публичная девка».
— Вот, — заявила директриса, — что выходит из опрометчиво устроенных экспедиций.
Она повела меня в свой кабинет. Инспектор был там, выглядел он слегка бледным перед лицом такого бурного приступа женского гнева. Здесь была и Доринда — она сильно раскраснелась и имела вызывающий вид.
— Вы спрашивали мальчиков… об этом? — осведомился я.
— Разумеется нет.
— Могу я их увидеть? — спросил я как можно более спокойно. — Мне кажется, пора прекратить выставлять себя в дурацком свете.
— Что вы хотите этим сказать, мистер Эшден?
— Я хочу сказать, что подобные слова редко входят в словарь школьника двадцатого века.
Инспектор кивнул; он был неглуп. Директриса поняла намек, и Генри был вызван в кабинет.
— Генри, — начал я, — скажи мне, ты знаешь, что означает слово «блудница»?
Генри осторожно оглядел наши лица; он был стреляным воробьем и за милю чуял неприятности. Затем на лице его отразилось искреннее недоумение.
— Это когда кто-то заблудился? — предположил он.
— А «публичная женщина»?
— Ну, которая выступает перед публикой? — На лице его мелькнула ухмылка.
— Нет, Генри.
— Тогда не знаю, сэр. — Лицо его снова стало замкнутым.
— А скажи мне, Генри, как бы ты назвал… женщину… которая берет деньги за то, что идет с мужчиной?
На лице мальчишки появилось выражение неподдельного ужаса. Такие слова никогда не произносились в этой святая святых.
— Можешь отвечать, Генри, — произнесла директриса, едва шевеля губами.
— Э-э… шлюха, мисс. Девка с панели. Или подстилка. — Глаза его стали совершенно круглыми, сверкнули белки.
— Итак, если ты не знаешь, что такое «блудница», Генри, то зачем ты написал это слово на изображении могилы?
— Потому что оно было там написано, когда мы с Джеком пришли туда в субботу, сэр. Мы не знали, срисовывать его или нет, но решили, что это какое-то официальное звание.
Когда мы с инспектором бежали к машинам, я обогнал его на полных десять ярдов…
— Никогда за сорок лет моего служения Господу я не видел ничего подобного, — гремел преподобный Эрнест Лейси. — Стоит ради блага прихода впустить в церковь детей, и вот что происходит. В наше время дети…
— А вы можете предположить, — перебил его я, — как в наше время дети могли забраться так высоко? Я хочу сказать, есть ли здесь лестница, которой они могли бы воспользоваться?
Молодой полицейский сержант, которого Лейси привел с собой, глубокомысленно кивнул.
— Лестницы нет, — ответил преподобный Лейси. — Должно быть, они принесли ее с собой.
— На велосипедах?
— Это работа взрослого человека, сэр, — сказал сержант. — Это видно по размаху, по высоте букв. — Он встал на скамью и потянулся. — Высокий парень — почти как я. Это не дети, преподобный.
— Отвратительно.
— Генри, — спросил я, — а этот лысый старик был здесь, когда вы приезжали во второй раз?
— Ага, — ответил присмиревший Генри. — Болтался вокруг, пялился на нас. Но ничего не сказал. Я решил, что он нас выгонит, но он молчал. Его интересуют только девчонки… И еще, по-моему, он со сдвигом. — Генри покраснел и смолк.
— Почему ты так решил, Генри?
— А можно я шепотом скажу, сэр? — Он подошел ближе. — Джек Харгривз заметил, что он в одной рубашке, рваной, грязной. Решил, что он один из них, сэр.
— Один из кого, Генри? — неприятным тоном переспросила директриса.
— Беглый сумасшедший, сэр, — солгал Генри. — Псих.
— Псих или нет, — сказал сержант, — но если это дело рук взрослых, это преступление. А теперь извините меня, преподобный отец, я соберу вещественные доказательства. После этого здесь можно будет навести порядок.
Он подошел к могиле и соскреб в небольшой конверт немного черной краски, которой были выведены мерзкие надписи. Я заметил, что краска еще не высохла — она легко сошла с белого мрамора. Сержант, принюхавшись, сморщил нос.