Мы оставили его в церкви и поехали обратно в школу; всю дорогу директриса испускала вздохи, словно дракон, остывающий после того, как дышал огнем. Доринда издавала едва слышные самодовольные звуки, похожие на требование извинений от начальства.
Звонок у двери магазина зазвенел, когда я варил кофе. Вошедший оказался молодым сержантом из церкви; он был в форме. Я предложил ему чашечку; он принялся расхаживать по моему магазину, разглядывая вещи.
— Это все уже оплачено, сержант, — предупредил я резко, но как бы в шутку.
— Не волнуйтесь, сэр, — успокаивающим тоном ответил он. — Я сам немного занимался старинными вещами. Прекрасные венские часы… вижу, стоят двадцать фунтов.
Я поднял брови.
— Для вас — девятнадцать, сержант. Или это взятка полицейскому при исполнении обязанностей?
Как ни странно, он рассмеялся и достал чековую книжку.
— Боюсь, я не обычный сержант; у меня по всем предметам «отлично». Это не дает покоя моему суперинтенданту. Он думает, что во мне есть нечто сверхчеловеческое. Сначала он отправил меня в Брэмшилл-колледж,[45] чтобы от меня избавиться, а теперь держит в штаб-квартире, чтобы я разбирался с благородными или со всякими чудными делами, вроде этого случая в Тэттершеме.
— Значит, дело получило продолжение?
— О да. В некотором роде. Мы знаем, что у него есть ключ от церкви.
Я издал удивленный возглас.
— Викарий нанял женщину, чтобы вычистить памятник, затем закрыл церковь; он думал, что у него единственный ключ. Неделю спустя он заглянул туда — оказалось, шутник снова взялся за свое. Он был там еще трижды за последние две недели. Я провел несколько бессонных ночей в ризнице, но, пока я сидел там, ничего не произошло. В первую ночь, когда меня не было, надписи появились снова.
— Вам не позавидуешь, — сказал я. — Отвратительное место. Не хотел бы я провести там ночь в одиночку даже за жалованье суперинтенданта.
— Я был не один, сэр, — криво усмехнулся он. — Со мной был местный бобби.
— И что он об этом думает?
— Ничего. Он новенький — в прошлом году перевели из Строппинга. Боюсь, деревенские бобби сейчас не те, что прежде. Я хотел попросить вас поехать со мной и осмотреть здание еще раз, сэр, если вы не возражаете. Мне нужно ваше профессиональное мнение.
— Вы же знаете, что это не дети.
— Знаю.
Перед тем как уйти, я сунул в карман фотографии, сделанные в церкви. Точнее, одну из них.
Я смотрел на интерьер церкви в ужасе. Казалось, все могилы были осквернены.
Уильям Трентон,
служивший викарием в этом приходе в течение сорока лет,
неутомимый поклонник церковной музыки.
Музыка его очаровывала слух,
а мягкость его манер завоевывала сердца.
MDCCCV
На могиле дрожащей рукой, словно в ярости, было выведено:
Вор, вымогатель, верни десятину,
из-за которой ты погубил Джека Бартона
На надгробии леди Непоколебимой Добродетели и Великого Милосердия нацарапали:
Она распутничала с собственным сыном
Я ходил от одного надгробия к другому.
— Отвратительно! — воскликнул я. — Но не так уж глупо. Кажется даже, что он все о них знал. Свихнувшийся краевед?
— Забавно, что вы это сказали. Я порылся в церковных архивах. Был такой фермер по имени Джон Уилберфорс Бартон, умер в тысяча семьсот восемьдесят третьем году. Лишился земель, покончил с собой, и его запретили хоронить в освященной земле. А леди, о которой это написано, — у нее был сын, который так и не женился. Она его пережила. Так что все надписи имеют смысл. Как будто он знал этих людей лично.
— Все могилы осквернены?
— Он оставил нетронутыми плиты Викторианской эпохи… и учителя, Дора.
— Ах да, столп добродетели, я помню. Но и до него когда-нибудь очередь дойдет.
— Есть одна странная вещь… — Сержант в смущении смолк. — Я показал надписи эксперту по почерку, графологу. Суперинтендант меня чуть не убил, когда узнал, сколько стоило пригласить его из Мункастера. Я заставил всех детей из того класса написать по несколько строчек. Он их изучил — поэтому я и знаю, что это не дети, — и сказал одну забавную вещь. Почерк показался ему очень старомодным. По-видимому, в каждом веке существует свой тип письма… — Он смолк.
— Вы хотите сказать, что он похож на почерк юных джентльменов Георгианской эпохи, которые выцарапывали свои имена на скамьях в Ньюхерсте во время длинных проповедей… — И я тоже замолчал.
Мы взглянули друг на друга в полутьме нефа, затем пожали плечами и сменили тему. Если бы мы этого не сделали, история Доринды была бы иной.
Я извлек свою фотографию с лысой головой, наблюдающей за тем, как рисуют девочки. Я решил, что раз уж наш разговор коснулся такой безумной темы, то можно не бояться заговорить о незнакомце.
— Что вы об этом скажете, сержант?
— Я сам хотел спросить вас об этой фотографии. Вообще-то, я считал, что мальчишки все придумали, чтобы выкрутиться из неприятностей. Свихнутый старикашка, если это действительно старикашка, — это вполне может быть кусок мрамора, рука статуи или что-то в этом духе…
— Давайте подойдем к тому месту, откуда я сделал снимок.
Мы подошли. Среди могил на том месте, где на снимке виднелась голова, ничего не было.
— Это могло быть что угодно. Может, кто-то из детей оставил на выступе пакет с сэндвичами. Он выглядит помятым… помятым и в то же время раздутым — похож на репу. Это может быть даже голова кого-то из детей.
— Лысый ребенок?
— Возможно, так упал свет от вспышки, и кажется, что он лысый. Но если там действительно кто-то был, не хотелось бы мне встретиться с ним ночью в темном переулке.
Мы нервно рассмеялись. Затем сержант сказал:
— Вы не возражаете, если я заберу это? Я сделаю несколько копий. Может быть, кто-нибудь из местных узнает его. Например, те, кто побывал в Музее мадам Тюссо.
И мы снова невесело рассмеялись.
И на этом разговор закончился.
Должен сказать, что официальное открытие нашей выставки в здании администрации скорее походило на вечеринку. Это происходило в дни, когда в средствах не было недостатка; обслуживание было превосходным, виски лилось рекой. Выставка выглядела великолепно; они одолжили у меня негативы и отпечатали фотографии размером квадратный метр, с сильной резкостью; и дети выглядели гораздо более прилежными и трудолюбивыми, чем на самом деле. Но работы были хорошие и хорошо оправлены, а в подходящей рамке любая картинка выглядит на миллион долларов.
Вы также должны вспомнить, что это происходило в те дни, когда детям редко разрешали покидать школу; думаю, графство хотело поощрить творческую работу в начальных классах. В тот вечер там было много учителей, инспекторов, организаторов и советников, и множество чиновников, которые пришли главным образом из-за виски (которое они пили с невероятной скоростью, не моргнув глазом, — должно быть, они обладали большим опытом в этом деле). Ученики 4-го «С» тоже были там; директриса привезла их из Барлборо на автобусе, в сопровождении четырех учителей. Дети выглядели невероятно опрятными; я даже не узнал их, пока они не заговорили.
Доринда, как я помню, приехала прямо из дома в своем белом «мини». Она выглядела счастливой и возбужденной. Вокруг нее образовалась толпа, все поздравляли ее или просто просили напомнить о себе отцу, и я не смог подойти к ней. Но я до сих пор помню, какой она была счастливой…
Обходя экспонаты, я наткнулся на своего полицейского сержанта, он выглядел джентльменом до кончиков ногтей в аккуратном твидовом костюме — теперь, разглядев табличку на его форме, я знал, что его зовут Майк Уоткинс.
— Как ваши венские часы?
— Прекрасно. В отличие от всего остального.
— Значит, так и не поймали своего сумасшедшего краеведа?
— Никто не узнал человека на фотографии. Хотя я заметил несколько чертовски странных взглядов. Вы знаете, мне пришло в голову вот что: ведь это началось после того, как четвертый «си» побывал в церкви.