— А у тебя проблемы со зрением?
Гопник несильно, но неожиданно толкнул меня, и я споткнулся о подставленную ногу тела с четками. Я только и успел, что инстинктивно наклонить голову к груди, чтобы не грохнуться затылком об асфальт и не добавить в общую картину мира малинового сиропа.
Меня избивали долго, с оттягом, стараясь расплющить нос и пах. Было больно, но физические неудобства не имеют значения, когда душой ты постигаешь истину. Никакими ударами из меня не выбить это ощущение. Меня бьют, а я смеюсь, не думая о том, чтобы ответить.
Вот она — подлинная сила.
Или это я дурак?
Из–за недоразумения я попал в детскую больницу. Можно было списать это на случайность, а может ординатор приемного отделения был буддистом и флегматично решил, что все люди суть есть дети. Тем более стоит знать, что случайности не случайны, а каждый настоящий буддист начинает новую жизнь с веревки и мыла.
У меня оказалось сломанным ребро. Внутри все горело, ныло и мне казалось, что человеческая сущность до сих пор недооценена, особенно то, что может быть извлеченным из неизведанных глубин человека — это мысль и дерьмо. Я исходился обеими этими субстанциями.
Днем дерьмом, а ночью снами.
Осознанное сновидение постоянно ускользало от меня, и я раз за разом просыпался на жесткой больничной койке. Я пытался во сне сконцентрироваться на стороннем предмете, а потом на части своего тела, чтобы войти в состояние осознанного сновидения, но меня тут же вышибло в реальность. Что же, приходилось привыкать к новой обстановке. Где бы ты не находился, не теряй наблюдательности.
Со мной беседовали из полиции, и я, к их радости, отказался писать заявление. Справедливое возмездие придет к напавшим на меня упырям. Хотя, похоже, это как раз ко мне пришла заслуженная кара. На прощание полицейский сказал, что мой случай попал в новости, чем хотел меня немало удивить, но я безразлично пробурчал:
— Бывает.
Двум мальчишкам, моим соседям по палате, сделали обрезание. Они не были семитского корня, но это не спасало их от участи каждый божий день макать свое трудовое орудие, замотанное в бинты, в баночку со слабым раствором марганцовки. Я называл этот ритуал «Купанием фараонов».
Я еще раз убедился, что воздержание это повод не только для душевной гордости, но и телесной пользы. Инфекция, скопившаяся от ранних мастурбаций под головкой полового члена, могла раньше времени превратить их в евнухов.
Сосед по палате, злым умыслом избежавший детского отделения, плакал целыми сутками. Это был мальчик, лет восьми на вид, пребывающий в том потерянном состоянии маленького человека, когда он чувствует себя брошенным матерью. У него на шее болтался обыкновенный, зеленый целлофановый пакет. В нем лежал сотовый телефон. Мальчик ходил по больнице с шуршащим пакетом на шее и рыдал так громко, что медсестры не забывали на него материться.
— Где моя мамочка?!?!
Я наблюдал за Вовой, проводя нехитрые опыты. Когда ему будет лет пятнадцать, он будет думать, что ненавидит свою маму. Именно так — будет думать, что ненавидит, отдавая дань гормонам и модным друзьям, у которых, как те говорят, уже есть девушки. Потом, быть может, он ее оттолкнет или с досадой скажет, что она «ничего не понимает в жизни». И будет стесняться матери, когда приведет знакомиться к ней свою будущую жену, а мать поставит на стол такие несовременные соленые огурцы.
А пока Вова еще ребенок, который всеми силами цепляется за этот прозрачный, как юбка медузы, полиэтиленовый пакет, соплей висящей на его шее. Этакий пионерский галстук двадцать первого столетия. Я видел, как ему его повязала мать. Лицо мальчика застыло в какой–то греческой маске трагедии. Ошпаренное слезами лицо, вздернутое куда–то вверх. Взгляд, протыкающий пустоту. И все, ради чего он живет в этом мире, это судорожные всхлипы в черную телефонную трубку, которую он дрожащими руками достает из зеленого пакета, висящего на шее. Его лицо — залитая водой палитра художника, когда он, приблизив телефон почти к самым глазам, так, что сизая влага заливает экран, набирает по памяти мамин номер.
— Мама!
И его окончательно прорывает от того, что он может общаться с самым любимым человеком на свете, но не может его даже увидеть или обнять. Он как будто звонил ей только ради того, чтобы пропищать в трубку это задавленное, бесконечно–печальное слово «мама».