Она очищала, как бальзам и в ее жизнеутверждающих, одновременно призывающих бороться и страдать словах, я различал лишь стремление полностью очиститься, умереть. Перейти в другое агрегатное состояние души. На экране снова появилось одухотворенное лицо Веры, где под знакомой косынкой, были спрятаны те же драгоценные волосы. Я уловил полузакрытый, дурманящий мое естество зеленый взгляд.
— Спасибо, — в последний раз всхлипнул я, — спасибо.
Я вздохнул полной грудью, оставил на лице истлевать слезы и подошел к единственному окну, чтобы, выбравшись из него, громогласно прокричать: «Ничего нет прекраснее смерти!» и разбиться о землю, как мешок с навозом. Мелькнуло желание написать перед этим сообщение Антонине, той полненькой дурочке, но оно быстро исчезло.
Отодвигаемый шпингалет щелкнул, как затвор автомата, и я приготовился потянуть за обшарпанную ручку, когда обратил внимание на пробоину в стекле. Постоянный сквозняк из нее частенько простужал меня. Сейчас же дыру в стекле затянула трепещущая на ветру паутинка. В ней, нахохлившись и подобрав лапки, сидел Пашка и сердито глядел на меня, как будто говоря: «Хозяин, ты дурак что ли? Почему меня не замечаешь?». Меня прошил электрический разряд, воззвавший к жизни тело. Паук стал больше, уверенней в себе. Столкнувшись с вызовом, он не струсил и теперь, как лоцман, пытался совладать с сильными для его утлой лодчонки ветрами.
Я застыл, соперничая в неравной дуэли с его четырьмя парами глаз, а крестовик, не одарив меня вниманием, обижено повернулся спинкой и заполз в расщепленный фрагмент рамы. Паук самостоятельно перебрался на новое место жительства, к более оживленным мушиным трассам, но не умер и не покинул меня! Разорвал проклятый параллелепипед комнаты. Вырвался из ее границ и выжил. Я успел позавидовать своему другу, еще как следует не обрадовавшись его чудесному воскрешению.
— Ай да Пашка, ай да паучий сын!
Прежде, чем меня свалила усталость, я поклялся, что заслужу Пашкино прощение. Поймаю ему самую жирную и толстую муху, еще не впавшую в спячку. Вера на экране давно исчезла под громогласные аплодисменты, но теперь ее образ появился внутри меня. Он был настолько ярок и чист, что вымотал меня эмоционально и я осел прямо на пол. Передо мной тут же начали показывать старый диафильм, и я мало что понимал из этих монотонных, пресных дней.
Однажды я заметил хаос, который сидел на моем левом плече и пытался заглянуть мне в глаза. Я чесал его за ушком и он мурлыкая, перетекал в гармонию. Что за бред, подумал я. Тогда хаос заглянул мне в рот и спросил:
— Наркоман шоле?
Я очнулся на полу от долгого забытья среди пустых спичечных коробков. Было холодно. За окном начиналась осень, и я не знал, можно ли верить мутному стеклу. А если кто–то захотел обмануть меня и покрасил листья золотом, набрызгал на асфальт мерзкие лужи? Возможно все, что можно вообразить, и я лихорадочно думал о том, чего никто и никогда не пытался даже представить. Да, я наполнял мир новыми существами и образами. Был Толкиеном и Господом Богом в одном лице.
Это и был Ужин Моего Таракана. Поддерживать собственное бредовое состояние новыми бредовыми же идеями. Катиться по кругу, пытаясь его разорвать, но с каждым витком бесконечной окружности, оставаться всё таким же беспомощным. Многое бы я дал, чтобы суметь разорвать этот замкнутый периметр. Пол своего темного царства и половинку души.
Я отощал, как летучая мышь, и тонкие ряды поднимающихся ребер, превратили мою грудь в тюремную камеру. В пустоте, за тонкой мясной перегородкой, как сова, по–прежнему ухала догнивающая грудная мышца.
Слышите, вы!? Я отказываюсь называть ее сердцем!
На правой руке выросли свежие шрамы. Дециметры невыполненных мною весенних обещаний. Каждый шрам — моя ошибка. Сжав кулак, я любовался, как в горных цепях рубцов, просыпаются крошечные вулканы с багровой кровяной лавой. Набухающие рубцы трещали и лопались, и кровь, смурная и затхлая, тонкими ручейками сбегала по алой длани. Я не чувствовал жизнь, и это было прекрасно.
Планета по–прежнему вращалась вокруг небесной оси, но мои мысли бежали против часовой стрелки.
Любовь оторвала мне ногу и вырвала глаз. Короче, превратила в пирата. Это вгоняло меня, как и всякого калеку, в уныние. В такие минуты хочешь походить на людей, у которых сердце болтается где–то между ног. Но, по великому кармическому закону, с которого никчемный Ньютон слизал все свои измышления: за все надо платить и ничто никуда не исчезает просто так. Страдание, такое же ясное состояние любви, как и эйфория. Триумф и катастрофа всегда идут рука об руку.