– Расскажите мне о себе. Кто вы?
– Джослин Бру…
– Я знаю. Дальше?
– Можно мне сесть? – елейным голосом спросил Джослин.
Он был почти уверен, что ресницы у нее накладные, они загибались к бровям, как у диснеевской Минни Маус.
– Судя по вашей физиономии, сдается мне, у вас молоко на губах не обсохло, мой юный друг.
Несмотря на все резкости, он никак не мог до конца поверить в злой нрав дамы. Тем более при свете люстры, когда оказалось, что халат на ней бумазейный, цвета мимозы.
– Мне почти семнадцать. Я получил стипендию Хилари Эмерсона-Пила в Пенхалигон-колледже, чтобы…
– Чему вы учитесь?
– Я начал с физики.
Ее передернуло.
– Будете делать атомные бомбы?
– Похоже, у них есть будущее.
– Не зубоскальте, молодой человек!
Круглый столик подпрыгнул под обрушившимся на него кулаком. Митенка смягчила удар, да и сил у старой дамы было немного, но графин на столике жалобно взвизгнул, лампа заходила ходуном, а кошка выгнулась и зашипела.
– Миллионы человек погибли из-за этой мерзости. Пусть это были наши враги – япошки, не умеющие даже пользоваться вилкой, – но это были люди. А те, что выжили, будут медленно умирать еще не одно столетие. Так что не надо, молодой человек, это не смешно.
В наступившей тишине освобожденно затикали позолоченные стенные часики в нише на стене.
– Да я и не думаю смеяться. Разве что сквозь слезы. Кому может быть смешно в семнадцать лет оказаться современником атомной бомбы?
Взгляд старой дамы на долю секунды смягчился. Ага, и у зеленого Дракона нашлась ахиллесова пята.
– Да уж, не хотела бы я быть в вашем возрасте, – нахмурилась она.
Он и сам бы не хотел. Безотносительно к бомбе.
– Я бросил физику через год. Никак не мог решить, что делать дальше. Вообще-то сейчас я изучаю музыковедение. По этому предмету Пенхалигон-колледж и присудил мне стипендию.
– Так вы музыкант?
– Играю немного.
Он сказал это с подобающей скромностью, но даму не так легко было провести.
– На каком инструменте?
– Фортепиано. На гитаре тоже, только позже начал учиться.
– Надо же, вундеркинд, да и только. И как вы играете? Хорошо?
– Мне присудили стипендию, – напомнил он с обезоруживающей простотой.
– Значит, очень хорошо.
Черная митенка вытянула щупальце в направлении внушительных размеров предмета, скрытого в тени молескиновой ширмы.
– Сыграйте.
– Оно настроено?
– Вам видней.
Ну вот, сначала его судьбу решил суп из спаржи, а теперь настроение придурковатой старухи зависело от инструмента, к которому наверняка не прикасались не меньше полувека.
Джо сел и задумался. Так-так. Что же любят старые дамы?
Шопена. Шуберта. Романсы. Он поднял крышку, ожидая увидеть покрытые пылью клавиши, но они блестели, как отмытые косточки. Педаль поддалась мягко. Он взял несколько аккордов… Аллилуйя, не фальшивит. Дракон не сводил с него глаз, кривовато улыбаясь.
– Никто на нем не играет, но настройщик приходит взглянуть каждую весну. Я терпеть не могу, когда вещи портятся.
Он начал по памяти «Грезы любви» Листа, любимый ноктюрн его двоюродной бабушки Симоны. Мэй Уэст подошел и свернулся клубочком у ножки.
Всего несколько тактов… и громыхнул кулак, завершив его сольный концерт.
– Сироп для старых дур, вот это что. Чего-нибудь получше у вас не найдется?
Он заиграл «Хлеб с маслом» Моцарта, вальсок одним пальцем. Не сдаваться же сразу.
Закончив (играть пришлось недолго, эту вещицу зальцбургский гений сочинил, когда у него еще не прорезались зубы), Джослин повернулся на табурете. Дракон взирал на него свирепо.
– Вы умеете играть рег?
– Рег?
– Регтайм! – рассердилась она на его непонятливость.
– Гм. А ноты у вас есть?
– Там их целая папка рядом с ширмой.
Папка действительно нашлась на столике с выгнутыми ножками, увенчанными орлиными когтями.
Он выбрал Maple Leaf Rag Скотта Джоплина. Репертуар был незнакомый, но ему вдруг захотелось угодить старой чудачке.
Несмотря на неделю трансатлантического простоя и неопытность в дробных ритмах, сыграл он талантливо и с душой. Пришла уверенность, ноты пустились в пляс, зазвучали выше, чище, виртуознее, как на сеансах Лорела и Харди и Чарли Чаплина в кинотеатре «Трианон», где Джо бывал маленьким, еще до войны.
Он закончил пьесу с чувством удовлетворения и искреннего счастья. Эта музыка ему по-настоящему нравилась.
Он заиграл Pineapple Rag… Руки летали по клавишам, пальцы неслись вскачь… Ему щекотала душу эта американская музыка, мелодии gay nineties[13] и старой дамы, сидевшей за его спиной.