С у д а р у ш к и н. Другого шанса в ближайшее время не представится.
М е т е л к о (поднимается). Не надо, не нарушай моего покоя… Я давно решил. Я не желаю участвовать в пустой говорильне. Я никогда и ничего не буду говорить. Я буду молчать. И делать дело. То, что мы предприняли с лозунгом, — поступок. Говорить противно. Ты разве не видишь, что у нас на глазах все люди разделились на две группы: одни дело делают… пусть плохо, неумело, но делают и за это получают деньги, а другие получают за то, что говорят и учат, как надо делать, сами ничего не умея. Учат — и с трибун, и по радио, и по телевидению, — твердят, талдычат о качестве, с ума сойти можно. Не говорить, а делать! Вот мое кредо!
С у д а р у ш к и н. Вот это речь! Вот это голова!
М е т е л к о. В Англии зашел в русское кафе. На столах таблички: «Вас обслуживает ударник капиталистического труда». И я подумал: если бы в их условиях открыть фирму по мастерскому рассуждению о качестве, ведь она прогорела бы. Вылетела бы в трубу. Товары нужны, а не рассуждения. А у нас страна богатая… Один работает, а другой стоит рядом и рассуждает, что нужно делать, — и оба получают одинаково. Ведь это противоестественно, когда целая армия кормится тем, что ничего не делает, а только заботится о том, как и что нужно делать! Заткнуть им рот и дать инструмент в руки! Пусть делают, делают, делают, а после увидим, на что они способны. Ух, видеть не могу дармоедов!
С у д а р у ш к и н (восторженно). Ух, сильно́! Законченное выступление. Хоть сейчас произноси.
М е т е л к о (откидывается на спинку стула, вытирает испарину). Устал. От чего? От сотрясения воздуха! А ведь душу вложил. Теперь буду успокаиваться, в себя приходить… И это вместо того, чтобы заняться полезным трудом… Нет, не проси. Нет… нет…
С у д а р у ш к и н. Как же так? Блестящее осмысление, ораторский дар!.. Если бы я так умел…
Метелко крутит ручку арифмометра.
Ну хорошо, ты не выступишь из принципиальных соображений, я из боязни, что не так и не то скажу, не сумею убедить. И в итоге — опять все промолчат.
Метелко неопределенно бурчит.
Если бы я был смелым! Но я боюсь. Боюсь и не скрываю этого. (Смотрит на Метелко.) Послушай…
Метелко трет залысины, молчит.
Ты меня слышишь?
М е т е л к о. Нет.
С у д а р у ш к и н. Ты демагог.
М е т е л к о. А ты трус.
С ненавистью смотрят друг на друга.
(Примирительно.) Ну хорошо, не будем.
С у д а р у ш к и н. А кто, кто все это произнесет?
Метелко молчит.
Ну хоть со мной-то поговори.
М е т е л к о. Что там у нас дальше? В нашей программной речи, которую некому читать?
С у д а р у ш к и н (заглядывает в листки). Что скоро не будет хлеба, масла, молока… Если не начнем работать…
М е т е л к о. Это сильно. А дальше надо сказать: товарищи, а может быть, не запрещать, а разрешить? Не отвергать с порога, а присмотреться к тому, что происходит? Ведь если все кругом злоупотребляют дисциплиной, рабочим временем, своими обязанностями и положением, — это о чем-то говорит. Значит, люди стремятся к другой жизни.
С у д а р у ш к и н. Какой?
М е т е л к о. Пока не знаю. Но вывод напрашивается, сам собой: не проще ли убрать плотину, которая дает течь через все щели, чем то и дело ремонтировать ее? Неблагодарное и невозможное дело — поворачивать течение жизни при помощи бумажек. Мы почему-то думаем: принять закон — и проблема решена, все будут его выполнять. Но закон — та самая бумажка, приказание в пустоту, если он не учитывает направление развития жизни. Люди будут все равно поступать, как удобнее, разумнее, привычнее…
Входит Н и к и т и н, Сударушкин и Метелко замолкают, смотрят друг на друга.
С у д а р у ш к и н. А что, если…
М е т е л к о. Мне тоже пришло в голову…
Н и к и т и н. Я заглянул проститься.
С у д а р у ш к и н. Как?
Н и к и т и н. После всего случившегося… Мне стыдно. Я не могу смотреть людям в глаза. Я объявлен жуликом.
С у д а р у ш к и н. Вы ведь рисковый человек. Вам надо отважиться на следующий шаг.
М е т е л к о. Вам надо выйти на трибуну и восстановить правду.
Н и к и т и н. Правду?
С у д а р у ш к и н (протягивает листки). Вот материал. Изучите на досуге.
Затемнение.