Загрузились в купе, раздавили бутылочку за открытие сезона. Толстяк Орясьев тут же начал заморенно зевать, завалился на боковую.
А Мохов ударился в воспоминания. Рассказывал Пырщикову:
— В детстве мы с отцом из речушки нашей во-от таких голавлей таскали…
Но и Пырщиков зевал, тер глаза кулаками. Усталость проклятая.
Мохов вышел в тамбур. Курил. В темноте, за окном, проносились изредка искры дальних огней.
Проводница растолкала их без двадцати шесть. Быстренько оделись. Высыпали на мокрый перрон. Никто их не ждал. Бросились названивать в охотхозяйство. Там — молчание.
Стояли разодетые по-охотничьи, нелепо яркие на крохотной привокзальной площади — грязной, неприбранной, покрытой лужами. Моросил дождь, ветер дул холодный, северный. Не знали, чего делать. То ли ловить попутку, то ли ждать.
Решили не суетиться. Расположились в зале ожидания, затем, когда открылся буфет, перекочевали туда. Выпили чаю, согрелись. Тут, в буфете, их и обнаружил шофер — голубоглазый, давно не стриженный, в грязных сапогах и брезентовой штормовке. Извинился за опоздание — дорогой полетело колесо — и за начальника — к тому нежданно нагрянули гости, оставить их тот не мог.
Перенесли вещи в старый, разбитый «газик» и двинулись.
На выезде из города дорогу машине перебежала кошка.
Орясьев хотел пугануть ее из ружья, но она успела скрыться в прикюветных кустах. Шофер принялся сплевывать через левое плечо… Не помогло. Да и навряд ли что-либо способно было помочь скрипучей его развалюхе: вскоре мотор зачихал, застучал… Чинили его все вместе, подталкивали машину сзади и с боков, перемазались в грязи и мазуте…
По небу тянулись стаи ворон, насмешливо каркали.
Наконец тронулись, да забуксовали. Счастье, мимо шел грузовик с капустой. Водитель зацепил их металлическим тросом, вытянул с раскисшей обочины. Мохов озабоченно подмечал напряженное недовольство в лицах приятелей. И шофер хмурился.
Все же Мохов напомнил:
— В Саюшки не забудьте свернуть…
Миновали пламенеющий в осеннем жару лес, справа тянулась серая щетина убранного пшеничного поля, слева работали, судя по одежде, городские — собирали картофель.
Замаячила вдали белая церковь. Мохов стиснул зубы, затаился, затих. В груди теплело, теплело и стало горячо — среди раскоряченных голых яблонь уже различим стал дом, словно бы прихрамывающий на одну сторону, — как покосился лет десять назад, так с трудом и удерживал равновесие… Но аккуратные голубенькие наличники на окнах, резной конек крыши глядели весело и задорно. И над оранжевой кирпичной трубой курчавился дымок.
Мохов шел по глинистой дорожке от калитки к крыльцу.
— Мама! — крикнул он.
Сперва дернулась кружевная занавеска на окне, затем распахнулась дверь, и в черном проеме показалась мать. Мохов бросился к ней, ткнулся губами в морщинистое лицо, успев охватить взглядом худые плечи, острый нос, рваные боты.
— Мама!
Она гладила его по голове, приговаривая:
— Сынок, сынок…
Седые волосы редкими прядками выбивались из-под шерстяного платка.
Подошли Пырщиков и Орясьев. За ними шофер нес корзину с подарками.
— А это мои друзья, — заговорил Мохов. — Мы… здесь по делу. Проездом.
Они вежливо с ней поздоровались.
С улицы заглядывали во двор два старика — дядя Митя и Егор. Мохов помнил их мужиками в соку, а теперь высохли, сгорбились. Он им помахал рукой.
— Да вы проходите в дом, — спохватилась мама.
Гуськом проследовали внутрь. Здесь было тепло, топилась печка, и Мохова это успокоило. Единственное — здоровенные щели в полу. Но щели — дело исправимое. А вот разложенные на деревянных противнях яблоки, связки сушеных грибов на стене настраивали на веселый лад. Тем более в остальном — и желтенький потрескавшийся буфет, и картинки из «Огонька» над кроватью, и фотография отца в гимнастерке, с усами, — в остальном все сохранилось без изменений.
— Я гостинцев тебе привез, — сообщил Мохов.
Пырщиков, Орясьев и шофер сели к столу, достали сигареты, но не закуривали. Мама хлопотала.
— Вы ведь с дороги. Голодные…
К картошке отварили сарделек, нарезали колбасу. Пырщиков принес из машины запотевшую бутыль. Выпили за встречу, за здоровье, за счастье родного дома. Мать смотрела на Мохова неотрывно. Ему неловко делалось под ее взглядом. И от неловкости он болтал без умолку.
— И огород у тебя хорош. Смотри, как целлофан пригодился. Теплица получилась что надо. Это я, я своими руками делал, — объяснял он приятелям. — А что с яблоками?