Увы, благодушное настроение, которое располагало к комическому восприятию жизни, было в первый же день испорчено выходкой поэта Репьева. Произошло это за ужином, когда нетрезвый Репьев принялся читать свои стихи. Струнин не выдержал и зевнул, после чего оскорбленный Репьев заявил:
— Будь ты настоящий писатель, ты бы оценил мою поэзию. А ты… Одно слово — юморист.
Следующим утром Репьев, естественно, извинился и даже игривым тоном выразил надежду, что не станет героем очередного литературного фельетона, но кислого настроения Струнина льстивыми речами не исправил.
«Ведь прав, прав Репьев, — с горечью думал Струнин. — Где нас, юмористов, печатают? Какую газету ни возьми, какой журнал ни открой — только в конце страничку и отводят. Даже я, человек уважаемый, немолодой, сколько книг выпустил, а все одно — не считают меня серьезным литератором».
С этими невеселыми мыслями бродил он по заснеженным дорожкам Дома творчества. И вдруг увидел ее. Высокая, стройная, раскрасневшаяся на морозе, она шла навстречу.
— Вы не скажете, в каком корпусе живет поэт Эдуард Репьев? — мелодично спросила девушка.
До вечера Струнин переживал безответную любовь. А вечером…
«Итак, я ее люблю, — размышлял он, — но у нее — другой. У меня жена, двое детей. Следовательно, налицо житейская трагедия».
Струнин пододвинул к себе стопку бумаги, взял ручку.
— Докажу Репьеву, что не только смешить умею, — прошептал он. — Напишу рассказ — слезы брызнут.
Работа продвигалась с трудом. В голове мелькали стереотипные фельетонные ходы, воображение подсказывало ситуации одну комичнее другой, на кончике пера вертелись неуместные каламбуры, шутки, двусмысленности… Струнин отметал их и искал серьезные, искренние слова.
Наконец рассказ был закончен. Робея, словно новичок, вошел Струнин в давно знакомый отдел прозы известного журнала. Редактор увидел Струнина и расцвел.
— Вот хорошо, а я уж думал следующий номер без «уголка смеха» выпускать…
— Этот рассказ не смешной вовсе, — осторожно сказал Струнин.
— Скромность тебя погубит, — покачал головой редактор.
Читая, он то и дело улыбался, подхихикивал и одобрительно взглядывал на Струнина. Кончил читать, довольно погладил ладонями лысину и вымолвил:
— Ну даешь, старик… Хлестко ты их… Едко…
— Да кого? — спросил Струнин.
— Ну этих, мещан, обывателей. Ставлю в номер.
— Нет, — замотал головой Струнин, — в «уголок смеха» я рассказ не дам.
В другом журнале он сразу предупредил:
— Я принес очень серьезное произведение.
— Все, что вы пишете, Антон Иванович, — чрезвычайно серьезно, — с уважением сказал редактор. Однако едва начал чтение, губы его так и растянулись до ушей.
Во всех редакциях история повторялась. Струнин похудел, осунулся. Наконец отнес рассказ близкому другу.
— Да, смешного мало, — согласился тот. — Скорее, страшно это читать.
— Что страшного-то? — растерянно спросил Струнин.
— Ну как, гротескное обобщение этих… недостатков…
— А смешного?
— Там такой момент есть, герой говорит: «Я тебя люблю». Я так смеялся, жена врача хотела вызвать…
В тот же день Струнин поехал в издательство.
— Все, готова книга, — сказал он, — колоссальный рассказ написал. Жутко смешной. До слез хохочут.
Теперь так носят
На день рождения среди прочих вещей подарили мне турецкую саблю. Кривая, с костяной ручкой, ножны серебряные и с насечкой — исключительно интересна как памятник древнего искусства металлообработки.
Сперва я ее вместе с другими подарками в диван спрятал. А потом думаю: «Такая сабля далеко не у каждого имеется, ее в свободной продаже не встретишь. Очень она мне кстати, думаю. А то уж и на работу ходить неловко: у начальника часы японские «Сейка», заместитель его то в кожаных, то в бархатных штанах появляется, сослуживцы тоже — у кого ремень широкий с заклепками, у кого сапоги чуть ли не со шпорами, у кого портфель «атташе-кейс» — у каждого что-нибудь. Один я словно и не человек…»
Пристегнул я саблю к брючному ремню, встал перед зеркалом — рот от удивления раскрыл. Так идет, так идет, будто я с ней родился. В кровать хотел при сабле лечь, да жена запретила.
На следующее утро, только будильник зазвенел, я сразу саблю поверх пижамы нацепил. Потом, переодевшись, — поверх костюма. Жена опять отговорить пыталась, но здесь уж я проявил мужскую твердость.