— Никто не вызвал милицию?
— Она слишком громко кричала. Должно быть, соседи испугались. Или, может, решили, что в подъезде оргия. Или драка. Или просто пьяный скандал. Да какое им вообще было дело? Разве тебя что-нибудь удивляет?
— Удивляет. Ты ведь знал о ней всё. Всё это. Зачем?..
— Затем, что знал, — с неожиданным озлоблением ответил Ангел. — Именно затем!
— А Бог что делал в это время? — спросил я. — Вместе с Петей стоял у двери и слушал? Может, и онанировал на пару с ним? Гурман хренов…
— Бог её облизал, — ответил Ангел. — И смыл с неё все грехи… Бог любил её. Он в тот день был голоден. Слишком голоден.
— И насытился? Чем? Криком её?
— Криком, — ответил Ангел. — Кровью. Сброшенным плодом. Ты даже представить себе не можешь, что такое голод. Настоящий голод. Великий голод. Голод Господа. Сколько младенцев погибло страшной, мучительной смертью за всё то время, пока существует этот мир? Миллионы, поверь мне! Забитые, заколотые, зажаренные заживо, брошенные в воду, на лёд, в мусорные вёдра, в печи и камнедробилки. Тысячи и тысячи лет сплошной бойни! Только представь себе всю эту гору жратвы. Высотою до неба. Бог любит всех и не жалеет никого! Запомни это! У Бога любимчиков нет. Если Бог помогает тебе — значит, ты просто нужен ему. Носи ему пищу, чтобы остаться в живых. Вот так, безмозглый друг мой, вот так… Что по сравнению с этим ещё один крик в подъезде? Всего лишь ещё один крик.
— Тогда почему ты назвал этих подонков подонками? Назвал бы их подручными Господа…
— Да вот, разжалобить тебя хотел. Думал, расплачешься…
— Ты циник! Циник и лицемер. Хихикающий в кулачок, издевающийся над каждою частичкой нашей души, нашей любви, нашей боли, мелкий, подлый, пошлый ангелочек. Ведь это ты плодишь всю ту гадость, в которой мы все захлёбываемся. Ты сам надругался над ней. И я вместе с тобой. Ты мучил её. Ты убил её. Зачем? Господу добавки захотелось?
— Она дозрела, Сергей. Сначала выкидыш. Операция. Потом она ушла из дома. Пыталась покончить с собой. Газ, таблетки… Её здорово рвало в больнице. Потом она ходила по общежитиям. И попала…
— На панель?
— На трассу.
— А теперь она где? Надеюсь, не в раю?
— Не в раю. Нет. Ужин окончен… А теперь спи. Я тебя разбужу.
Шаги, шаги.
Он ходит у меня над головой.
Шаги тяжёлые. Ноги давят на пол. Пол словно прогибается под давлением, бетонное перекрытие сжимает воздух, сдавливая его в узком пространстве подвала между полом и потолком.
А-а-а-ап!
У меня нарушено дыхание. Я вдыхаю воздух резко, рывком. Словно толкаю грудь изнутри, преодолевая сопротивление стянутой ознобом, окоченевшей кожи.
Я уже почти не чувствую режущую боль от впившейся в меня проволоки. Или тело моё мертвеет и становится нечувствительным к боли, или он (тот, кто разговаривал со мной… кто он?) и впрямь ослабил стальную эту хватку. А, может, просто выпустил из меня немного крови. Я ведь давно заметил — боль уходит вместе с кровью. Капля за каплей. И тело сдувается, словно воздушный шарик.
«Шарик не умер, Серёжа, он лёг отдохнуть!»
«Мам, а мы его разбудим?»
«Он крепко спит, Серёжа. Он будет долго спать, до утра. А утром придёт к тебе снова».
«Поиграть?»
«Конечно. Придёт к тебе поиграть».
Мне купили новый шарик. На следующее утро мне купили новый шарик. Того же цвета, что и лопнувший. Мне было пять лет. Я верил в сказки и в то, что воздушные шарики — живые. Они устают и ложатся спать. А утром просыпаются снова.
Но тот шарик был другой. Я понял это, едва взял его в руки. Где-то на складе или в магазине его щедро посыпали тальком — и он оставил белые следы на моих руках. Кислый запах резины. Тот, умерший шарик был другой. Перед тем как он умер я успел пару раз наполнить его водой из под крана. И раз восемь надуть. У него была очень бурная жизнь. Хотя и короткая.