Интересно, а за хуй сколько ему насчитают? Наверное, дешевле, чем за «Мерседес», но всё таки — сколько?
Впрочем, это может быть просто фаллоимитатор на гидроприводе. Такой и оторвать не жалко — всё равно радости от него никакой.
Или, может быть, Ангел сам создаёт для себя тела. А вот «Мерседес», допустим, не может. И одежду вот вынужден в магазине покупать. Хотя, когда Ангел создавал мир — одежды он не создал. Одежду придумали люди. Так что всё логично. А с едой как? Деревья то и плоды он должен уметь создавать. И птиц, допустим, пусть даже и не бройлерных. Но еду мы тоже в магазине покупаем.
Честно говоря, похоже, что Ангел вообще ничего не умеет создавать.
Как же тогда его рассказы?
Или Бог успел лишить его способности творить, оставив лишь способность отрезать кусок за куском от уже сотворённого?
А если…
И тут я услышал громкое сопение.
Я повернул голову. К правому моему боку, совсем близко подобрался рыжий длинноухий щенок. Вытянув морду, он обнюхивал меня, почти уткнувшись тёмным, мокрым носом своим в длинную складку на куртке. Ноздри его непрестанно сжимались, он сопел и пофыркивал так сильно, что пара капель вытекла из носа и пробежала по шерсти. Он в конце концов увлёкся и ткнул в меня носом. И сразу же, несколько оторопев от своей смелости, подался назад, споткнулся — и бухнулся на задние лапы, широко, словно медвежонок, расставив их и вытянув вперёд чёрные их подушечки.
Глаза его, лукавые и немного печальные (печальные на всякий случай — вдруг у меня есть что-нибудь очень, очень вкусное), смотрели на меня пристально и неотрывно.
Ему, похоже, было скучно. По крайней мере до тех пор, пока он не увидел меня. И, похоже, он был совсем одинок. Ошейника, по крайней мере, на нём не было.
Щенок высунул язык и облизнулся.
— А у меня ничего нет, — сказал я.
Это, кстати, была чистая правда. Мы с Ангелом, после недолгих раздумий, приняли решение в гостинице не завтракать и даже ничего не брать в магазине, дабы не подвергать свои желудки ненужной опасности (Ангел к тому же утверждал, что вся земная пища — полная дрянь, но есть дрянь полная, а есть дрянь с некоторым количеством перевариваемых и кое-как усваиваемых питательных веществ). Карманы мои были совершенно пусты — остатки денег я отдал Ангелу, резонно рассудив, что окончательно ушёл от прежней своей жизни, а, может, и от жизни вообще. И в этом новом состоянии деньги мне менее всего нужны.
Щенок, словно поняв смысл моих слов, чихнул разочарованно и, поднявшись, побежал прочь, запрыгал вниз по ступенькам, высоко подбрасывая лапы.
И (уж не знаю толком, почему) в тот момент почувствовал я, как зависть, острая, сердце колющая зависть охватила вдруг меня.
Мне захотелось вдруг плюнуть и на спасение своё, и на обещанный мне ужин в райских чертогах — и побежать так же вслед за рыжим, мохнатым, тёплым этим комочком и забыть, забыть всё, кроме солнечного этого утра, самого чистого утра, первого от сотворения жизни во мне.
А всё остальное, все дни, что были до того и все их события — пусть будут лишь тяжёлым, путаным предродовым сном, что пришёл ко мне в кроваво-красном сумраке матки.
И сука-Бог, облизав меня языком, пусть подтолкнёт меня носом в мокрый зад, чтобы бежал, бежал я без устали по высокой траве, задрав счастливую морду к самому небу и взлаивая высоко и звонко, переполненный счастьем простой и чистой жизни.
Эх, мохнатый! Ничего, ничего у меня нет.
Я родился слишком давно.
Прошелестели шины и скрипнули тормоза.
Ангел, подрулив вплотную к ступенькам, остановил машину. Опустил стекло и махнул рукой.
— Садись, давай. Глаза у тебя какие-то… Смотрю, замечтался совсем. Да, утро располагает.
— Куда теперь? — спросил я, садясь в машину.
— Куда-нибудь, — весьма неопределённо ответил Ангел. — Теперь уже всё равно. Нам недолго… осталось.
И мы поехали.
— Память…
Что? Что он говорит?
— Всё осталось с тобой. Внутри тебя. Твой разум ничего не знал о тебе. Он ничего не смог унести с тобой.
Дорога летит под колёса. Белые полосы мелькают, сливаясь, разделяясь, то отставая от нас, то забегая вперёд; белые, быстрые полосы. Словно отмеряя последние километры последнего нашего пути; быстро, судорожно, суматошно отрезая метр за метром, кусок за куском чёрно-белую эту дорогу.
— Вспомни… вспомни её.
— Зачем?
— Это нужно.
— Что дозреть?
Ангел улыбается. Широко, беззаботно. Не оскал, не ехидная усмешка — добрая, чистая, открытая улыбка.
Ах, вспомни. Вспомни светлое, приятное…
— А если бы даже и дозреть… Серёжа, Серёжа, глупый ты человек! Так ли уж много надо, чтобы стать счастливым и беззаботным? Как младенец… Или, допустим, щенок на весенней травке…