— Что ты есть Любовь…
— Верно!
— … И трупоед озверевший. Всепожирающая утроба…
— Ну, это он загибает. Много ль мне достаётся?
— И что любовь — лишь частный случай людоедства. И что…
— Самая большая любовь заканчивается кремацией на помойке, — заканчивает он фразу за меня и хихикает.
Смешок у него мерзкий. Похож скорее на тонкий, прерывистый писк.
— Сволочь!
Мерзость! Всеведущий… Чёрта с два! Нет, конечно нет. Он видит только боль. Боль для него — словно свет, который освещает мир и позволяет ему различать предметы.
Он видит только то, что излучает боль.
Для всего остального он слеп.
Он отвратительней Ангела. Он невыносим.
Я ждал другого, совсем другого.
Это не ритуал — это дерьмо какое-то.
Это не тот Бог! Или Он запутался в своих ипостасях? Его слова — пошлость и грязь. Его лик похож на жопу. Отвратительную, морщинистую жопу.
— Ты сам виноват, — говорит он.
И снова склоняется надо мной.
— У тебя нет иного бога, кроме меня. У тебя Бог один. И Он отрезает от тебя кусок за куском. Нельзя покинуть этот мир целым. Что-то от себя да оставишь в нём. Проверено… Я многих пытался возносить во плоти. Каждый раз такая хуйня получалась… Эх, да лучше не вспоминать! Ладно, лежи тихо и смотри внимательно. Демонстрация начинается!
— Двадцать литров девяносто восьмого, — сказал Ангел. — А кредитки берёте?
— Ты чё! — искреннее удивился парень в оранжевой куртке. — Куда нам с ними в глухомани этой! Это только в столице разве что, да в Питере. А нас — наличными только.
— Ну, наличными так наличными…
Ангел достал с заднего сиденья коричневую кожаную барсетку, открыл её и отсчитал несколько купюр.
— А масло сменить? Есть тут где?
— В техцентре можно, — косясь на деньги, ответил парень. — Правда, они только с утра работают. Но мастера, вроде, не ушли ещё. Так что договориться можно.
— Ну что ж, договоримся…
Ангел отдал деньги и, откинувшись на спинку кресла, включил магнитолу.
— Пять минут отдохнём.
Он нажал на кнопку и боковое стекло с тихим жужжанием поехало вверх.
Звуки снаружи перестали долетать до нас. Только тихо звучала музыка.
Аритмичный речитатив. Ударники и бас-гитара.
Неровный, прерывистый фон.
— Очень нужно масло менять? — спросил я. — Далеко ещё нам ехать?
— Почти приехали, — ответил Ангел. — Но машина ухода требует.
— Это же просто реквизит. Со своим телом ты не церемонишься…
— Тело легче изготовить, — сказал Ангел. — Полимерное покрытие с подогревом. Это даже не на небесах делается. Здесь, на земле. В наших мастерских. А машины мы отбираем. У грешников. Знаешь, сколько с ними возни?
— С грешниками?
— Ну да… Попробуй-ка у них отбери чего-нибудь. Сразу такой визг поднимают— не успокоишь. Плач и скрежет зубовный. А нам лишний шум ни к чему. Так что с реквизитом аккуратно надо обращаться, аккуратно…
— Слушай, — спросил я его, — а снял бы ты шкуру свою? На минуту только. Сможешь?
— Зачем?
— Интересно было бы всё-таки посмотреть на тебя. А то вдруг я в раю загнусь слишком быстро, так что и рассмотреть тебя не успею. А тут…
— А тут я загнусь, — ответил Ангел. — Мне без шкуры никак.
— А портишь её тогда зачем? — спросил я. — Зачем детали отрываешь? Тоже мне, аккуратист…
— А я хуй всегда отрываю, — признался Ангел. — А ну его… Болтается… Бывает — и гидравлика не отрегулирована. Тогда вообще ходить мешает. Слушай, это что такое?
— Где?
— Да у нас. Что за музыка?
Я прислушался.
— По моему, рэп.
— Очень на молитву похоже, — недовольно пробурчал Ангел. — Ещё бы хор певчих на заднем плане — и хоть вешайся. Надоело!
Он выключил магнитолу.
Парень в оранжевой куртке постучал по стеклу.
— Готово. Двадцать литров. Счёт получите. Там сумма внизу.
— Прямо Америка, бля, — сказал Ангел. — Техцентр где?
— Заправку вокруг объедете, — пояснил парень, — и справа белое здание. Перед ним стоянка. Сбоку заезд на эстакаду. Там же ворота. Да сами увидите.
— Понял, — сказал Ангел. — Ну, спасибо.
— А не за…
Ангел так резко тронулся с места, что окончания фразы я не услышал.
Он вёл машину неровно, резко дёргая руль. Словно успел уже позабыть свои же собственные слова об аккуратном обращении с реквизитом. Или, может, он решил, что в конце пути можно и без особого бережения относиться не только к временному своему телу («шкуре» сказал я… честное слово, это просто вырвалось спонтанно, невзначай, но с какой же готовностью принял он это название для своего телесного покрова; сочетание нарочитой грубости и пренебрежения, заложенное в этом слове, явно ему импонировало), но и к иному, более ценному своему реквизиту?