Это даже был не вскрик — нет, хриплый короткий вдох, будто кто-то стал Арта душить. Фил оказался на пороге одним движением, словно бы длинным прыжком — он не помнил, как; но все же мгновением позже, хотя как раз вовремя, чтобы увидеть, как Артур медленно, как во сне (доля секунды) падает на колени, хватаясь за нее, вцепляясь в нее. Пытаясь не то приподнять, не то развернуть ее на себя.
Присцилла Кристиана лежала посреди ковра в своей бедной, разгромленной гостиной, обнаженная по пояс, содранный халат едва прикрывал ей бедра. Она лежала лицом вниз, но и без того, по неестественному излому плеч, по странно согнутым пальцам заломленных рук, наконец, по темной луже, расплывшейся под ее лицом на ковре, было яснее ясного, что она мертва.
Фил на миг прикрыл глаза. Происходящее было так неимоверно страшно, что даже его железные нервы отказывались это так запросто принимать. Однако он все-таки шагнул вперед на деревянных ногах, еще один шаг по красно-коричневому дешевому ковру, на котором кровь кажется почти черной; достаточно близко, чтобы видеть на голове мертвой женщины, в комке еще вчера светлых и красивых волос красные запекшиеся дыры, проломленную кость, что-то желтеющее из густого месива.
Фил сам не видел и не знал, что его одеревеневшая рука поднялась, чтобы перекреститься.
Арту, не издавшему еще ни единого звука — ни крика, ни всхлипа — наконец удалось слегка перекатить свою мертвую мать на бок, а дальше тело под собственной тяжестью перевернулось на спину, только в подломившейся назад руке что-то странно хрустнуло — недостоверно-деревянно, будто сломалась палочка. Так руки не хрустят у живых людей.
Не надо, не тронь, хотел запретить Фил, но не смог, не успел, не решился — и Артур увидел свою мать. Что там проверять — она была мертва, мертва, но он все-таки заглянул в ее лицо, и Фил до конца жизни корил себя за это.
Лицо было страшное, мертвое. Слегка раздутое и бледное, все в красных потеках — лежало почти что в луже крови, — с прикушенным черно-синим языком… Но хуже всего были глаза. Один приоткрытый, словно подмигивающий, а другой, слипшийся ресницами, медленно раскрылся от сотрясения тела, выкатив наполовину закатившееся яблоко. Женщина умерла совсем недавно, и, должно быть, какое-то время она пыталась сопротивляться — медленно остывающая кожа стремительно темнела в местах ударов, и обнажившиеся маленькие груди, к которым когда-то припадал младенческий Артуров ротик, висели в стороны, как пустые дряблые мешочки. Присцилла Кристиана была очень худой.
Фил сквозь красную пелену, медленно заволакивающую обзор, оценил ситуацию со всей возможной скоростью. Орудие убийства валялось на ковре, неподалеку, и безумно несовместим казался этот простой и надежный предмет — утюг — с кровью, вязкими кусочками налипшей крови. Тяжелый, старый, металлический утюг с длинным хвостом провода. Таких сейчас уже не делают, сейчас в ходу легкие, пластмассовые, с резервуарчиками для воды… Таким череп не проломишь. Старый образец куда надежней.
Ярко-ярко горели три лампочки в люстре на потолке. Плафоны изображали виноградные гроздья, свешивающиеся хрустальными шариками. Свет был очень желтый, и нет ничьей вины в том, что Артур, на миг закинувший лицо вверх, увидел лампочки ярко-черными… светящимися черным светом. Ослепительную тонкую черную вольфрамовую нить в каждой из них.
Отсюда надо было уходить. И срочно. Хватать в охапку мальчика — и бежать как можно дальше, из этой квартиры, из этого города, и неизвестно, чего при этом стоит больше опасаться — побывавших тут грабителей или достославной файтской полиции. Во всяком случае, для них с Аланом — неизвестно.
Но как оторвать молчащего сгорбленного Артура от его матери, в чуть теплую, резиново-мягкую грудь которой он ткнулся теперь головой — Фил не знал. Он протянул руки, чтобы схватить мальчика за плечи и развернуть к себе, но тут послышался голос. Наконец-то разбивая черную ауру безумия, сомкнувшуюся в тишине.
Голос Алана, про которого Фил совсем забыл, (идиот, выпустил его из виду, как он мог) — внезапно послышался от порога. Это был такой живой, человеческий голос, неуместно тонкий, непривычный в обрушившемся мире — что Фил даже оглянулся изумленно, не сразу поняв, что же тот говорит. Слова показались ему совсем незнакомыми, как, наверное, было со строителями вавилонской башни — и говорил он какую-то тарабарщину, сочетания звуков, в котором Фил наконец, рывком заставляя себя выйти из ступора (непозволительная роскошь — ступор в течение двух секунд) узнал молитву.
— Отче наш, Сущий на небесах… Да святится имя Твое, да придет царствие Твое, да будет… да будет воля Твоя и на земле, как на небе! Хлеб наш насущный… дай нам на сей день… И прости нам долги наши, как мы прощаем должникам нашим, и не введи нас во искушение, но избавь нас… от Темного.
Это слово прозвучало слишком понятно, слишком близко, как имя собственное, и Фил первый раз в жизни понял, почему люди молятся такими словами. Кого и от чего они просят защитить, о Боже мой.
Алан без малейшей паузы начал следующую молитву, и может быть, мелькнула у Фила мысль, он делал это бессознательно. Но голос его стал немногим менее дрожащим, когда он обращался к Господней Матери, и таким настойчиво-осмысленным, как будто он не читал христианскую мантру, а обращался к живому человеку.
— Радуйся, Мария, Благодати полная… (да уж, есть чему радоваться, хуже не скажешь), благословенна Ты среди жен, и благословен плод чрева Твоего — Иисус. Святая Мария, матерь Божья, молись о нас, грешниках, ныне и в час… смерти нашей. Аминь.
Никто не отозвался. Скорченный Арт не шелохнулся, Фил указал товарищу на него взглядом. Он знал, что сейчас лучше говорить не ему.
Алан, бледный, но очень живой, пряменький и активный, шагнул в комнату, почему-то сжимая кулаки. Сейчас он казался взрослее, чем обычно, и Фил в первый раз в жизни почувствовал к нему что-то вроде уважения. Кажется, на этот раз инфант вел себя как мужчина. Боле того, даже примерно представлял, что надо делать.
И верно, знал. Это был как будто слегка другой Алан, и слегка другим был его голос, чем-то напомнивший голос Стефана, когда он заговорил, обращаясь к мальчику у своих ног, на залитом кровью плешивом ковре.
— Вот, Артур… Сир. Вы видите, мы едва не опоздали.
Артур наконец подал голос, не разгибаясь; голос его был почти веселым, тонким, на грани смешка, когда он выговорил одно-единственное слово —
— Едва?..
— Да, сир. — Если бы Фил не видел своего ни на что не годного товарища, он подумал бы, что это говорит кто-то другой. Лет на десять старше и раза в три пошире в плечах. — Это могли быть вы.
И то, что он обращается к мальчику на вы, уже не внушало удивления в мире, полетевшем вверх тормашками.
— Это должен был быть я, — выговорил Артур глухо и очень тихо. Однако следующую фразу почти выкрикнул, скребя рукой — левой, той, которая не сжимала труп за локоть — по влажному потемневшему ворсу. — Черт… Черт!!! Они убили мою мать!
Алан шумно вдохнул при имени нечистого, скрещивая пальцы — то ли осознанно, то ли машинально. Голос Артура взлетел почти до крещенцо, но слез в нем не было. Фил много бы дал, чтобы заглянуть ему в лицо.
То же, что сказал Алан, было дико, напрасно и неуместно, но он сделал это, и слова упали на землю, как маленькие камешки. Как пули в страшном сне, когда ты стреляешь из пистолета, а железные шарики выкатываются из ствола и безвольно падают вниз, вниз.
— Она не твоя мать, Артур.
— Врешь.
Голос Арта, его тембр был как у сорокалетнего. Может быть, это от того, что он говорил не в воздух… а, прямо говоря, в мертвую плоть.
— Нет, Арт. Это правда. И ты сам это знаешь.
Артур внезапно рывком разогнулся, хотя и не выпустил мертвой руки. Несколько секунд он смотрел Алану в глаза — с яркой, чистой ненавистью, которая потом сменилась чем-то другим. Не страхом. Отчаянием.
Будто бы ненависть предназначалась кому-то другому, а Алан просто стоял на пути взгляда.