- Я все-таки верю, что существует высшая сила, которая управляет нами, - сказала она с философской меланхолией. - Называй ее как хочешь, да только ничего определенного все равно не скажешь. Я знаю одно: над человеком властвует высшая сила и человеку надо смириться перед ней.
- Смирение... это что-то из христианства, а я христианства не терплю, я уже потому не христианин, что не верю в божественное происхождение Христа, и сама личность Христа, кем бы он ни был, во многом вызывает у меня неприятие, даже отвращение, - смутно заворочался Конюхов.
Ксения отстранилась, встала.
- Ты писал книжки, - слегка повысила она голос, - и это, конечно, от Бога, от высшей силы, но когда ты дрожал над рукописями, когда кичился ими, когда носился с ними, как мать не носится с детьми, это гордыня, от лукавого.
Конюхов деланно засмеялся.
- Почему же ты ухватилась за мой пример?
- Если теперь тебе внутренний голос внушает, что книжки больше писать не следует, - упорствовала жена, - смирением будет именно и бросить их писать.
- А ты-то? Как у тебя со смирением?
- Кто знает... наверное, плохо. Может быть, меня ведет дьявол. Гордыня! У меня ее в избытке. Когда я вхожу в храм и вижу, как прихожане целуют руку попу, меня что-то толкает тоже подойти и поцеловать, но... и в страшном сне такого не видывала, чтоб я ему руку целовала! С какой стати! Зачем Богу нужно, чтобы я какому-то человеку целовала руку только потому, что он в рясе, а я поповской науки не прошла и хожу в обычном платье? Для чего мне вообще ходить в храм? Разве я не могу молиться дома, когда мне захочется? Плевала я на ортодоксов, к черту их всех! Но ведь с моей стороны это все же гордыня, и я понимаю, но пересилить себя не в состоянии. Дьявол борется с ангелом, вот в этой душе, - Ксения ударила себя в грудь кулаком. - И ангел, ангел тоже есть, но дьявол пока сильней.
- Не знаю, что тебе на все это ответить, - развел руками Конюхов. Пожалуй, если брать мое обыденное, так сказать внелитературное состояние, я нахожусь точно в таком же положении.
- Я не пыталась ни удивить и поразить, ни разжалобить тебя, воспаленно бросила разгорячившаяся женщина. - Но образумить я тебя хотела. Ты полагаешь, что сложность душевного мира - твой удел, а Ксенечка, она всего лишь этакий человечек с непомерным гонором, который вечно изрекает истины в последней инстанции, позволяет себе категорический тон, судит и рядит. Это маска, а ты не разглядел. В глубине души у меня нет никакой уверенности, а есть сомнения и колебания, есть страдания, мука! Ты ничего этого не разглядел. Я всегда была для тебя вещью. Если ты хочешь перемениться, измени прежде всего отношение ко мне. Но еще пойми, что я не требую этого от тебя, это дело твоей совести, я же... я сама иду тебе навстречу. Тебе рисуется, что, бросив литературу, ты скатишься в мирок тупости и ханжества, мещанской серости, мелкого интриганства, подлой расчестливости, сплетен, равнодушия, пустоты, мишуры... А я хочу убедить тебя, что это не так. По справедливости говоря, мне безразлично, пишешь ты книжки или нет. Эту проблему обсуждай со своим богом. Ты только не третируй нас, бедолаг низкого мира обыденности. Поверь, ты нас совсем не понимаешь. Можно войти в мирок узкий, где живут без претензий, а найти в нем много поразительного, много сомнений и душевных мук, и любви тоже много.
- Ты сочиняешь на мой счет, превращаешь меня в какого-то школяра, подосадовал Конюхов. - Можно подумать, я потому отворачиваюсь и отказываюсь от литературы, что вдруг пожелал страстей попроще, еще скажи - хлеба посытнее, кисельных берегов! А ведь на самом деле это происходит со мной потому, что ускользает земля из-под ног, разрушается страна, весь привычный мир рассеивается, как дым, идеалы, смысл, цель - все летит в тартарары, а я не хочу быть щепкой в этом водовороте, не хочу быть несчастной и жалкой жертвой обстоятельств!
Ксения посмотрела на него с искренним удивлением.
- Дурачок! - воскликнула она. - Ты растерялся? Тебя напугали? Страна разрушается! А разве человек не больше, не первее страны? Уж не собрался ли ты убеждать меня, что объявят завтра гибель России, так ты пустишь пулю в лоб себе? Не смеши! Еще как захочешь жить, еще как будешь выкручиваться, чтобы выжить. Своя шкура, свой живот важнее. Ты это скажешь. О бедах нашего отечества скорблю, но собственный живот мне важнее... Вот так скажет Ваничка Конюхов. И перед Богом будет до бесконечности прав. Разве не так? Только не забудь про меня в ту минуту, замолви словечко, не покинь, если еще хоть чуточку любишь!
Она со смехом бросилась к мужу. Она повалила его на кровать, и он, вырываясь из плена слов и беспорядочных мыслей, засмеялся тоже. Его радовали нежные прикосновения жены.
***
Вопрос о новом обличье жизни, тем более не какой-нибудь из ряда вон выходящей, а именно уютной, средней, "как у всех", волей-неволей первым и основным пунктом имел тоже вопрос, будет ли Конюхов зарабатывать денег достаточно, чтобы Ксения наконец вздохнула с облегчением. Да и то сказать, Конюхову, когда он не шутя возьмет на себя роль добытчика, уже просто некуда будет свернуть с дороги прозрений и освоения новых форм. Конюхов не сомневался, что ответит на вопрос положительно, однако в новые формы хотел вступить романтиком, мечтателем, и за денежной прозой ему мерещились некие ослепительные, сияющие вершины истины и красоты. Он понимал, что такие крайности, как полный отказ от литературы и безоглядное приобщения к обыденному, невозможны в действительности, что это из области надуманных выходок, каприз мужчины, вздумавшего обрести бабью стать. Но с вершин-видений долетал теплый и, главное, бесспорно ощутимый ветерок, манивший в неизведанные дали, и он чувствовал, что умиротворяется в его дуновениях, забывается и что если крайности невозможны в дольнем мире, то возможна некая быстро составляющаяся инерция, которая мягко и аккуратно повлечет его прочь от прежних увлечений, к иным берегам, где он уже никогда не опомнится и не вздохнет с сожалением о минувшем.
Он вернулся в книжную торговлю, облекавшуюся для него прежде всего в переменчивые, но внутренне схожие образы безумия неутомимого Пичугина. Ощущение перемен, даже полного поворота в судьбе и, в особенности, какой-то исключительной, пугающей новизны, чтобы не сказать неизвестности, в будущем, зудело в его душе, мешая работать и втягиваться в долю книжного торговца. Выходя утром из дома, он шел по улицам с возбужденным и торжественным чувством, что идет совершать подвиги во имя любимой жены, а торгуя книжками, очень часто и всегда внезапно вспоминал о Ксении. Ощущение чего-то таинственного, еще не понятого и не изведанного до конца, что ждет его дома, после тягот торговли, жарко всплывало в его груди. А когда возвращался домой, его точила неприятная мысль, что еще неизвестно, чем занималась Ксения в его отсутствие, хотя сейчас, когда он предстанет перед ней, она, ясное дело, прикинется простушкой, которая только тем и жила, что ждала его, высматривала в окошке, прислушивалась у двери, в нетерпении ловя каждый звук. Все же это не было законченной мыслью, что она обманывает его, пользуется его доверчивостью, даже эксплуатирует, но когда от такой мысли его отделяло крошечное расстояние, он вдруг словно начинал заново трудовой день, он беспокойной рыбешкой вскидывался над безмятежной гладью вечера (во всяком случае ему самому представлялось, что именно это с ним происходит), и им владел крылатый дух счастья, внушенного сознанием, что он совершает подвиги во имя любимой жены, даже если она доходит (опускается) до того, что порой и обманывает его.
Среди упоительного вхождения в тихую гавань его разбирало иногда чувство неуверенности, смутное сознание неправоты и неправедности совершаемого им, но в каком-то смысле сходные ощущения владели и Ксенией, и Сироткиным. Какими-то схожими рисунками протянулись их дороги в будущее, что-то общее, помимо смерти, ждало их, по крайнем мере та выбитость из прежней колеи, которую они одновременно переживали, и некоторая растерянность перед неведомостью грядущего несомненно роднили их. Они не перестанут быть собой, а достигнут ли намеченной цели - вопрос Бог знает какой спорный, но что-то непременнов них изменится, и это уже происходит, и этого не избежать. Конюхов сознательно и добровольно прекратил в себе талант, и теперь у него появились основания бояться Божьего суда. Но примерно то же следовало сказать и Сироткину, подобные же признания должны были вырваться и из глотки незадачливого коммерсанта. Он-то рассчитывал прожить оставшиеся ему дни в довольстве и сытости, веселым, даже хмельным, и уважаемым членом общества, отлично воспитавшим и обеспечившим своих чад, а в результате выходило совсем другое, не веселое, жутковатое, невнятное, чуждое всякой поэзии. А Ксения? Она всегда была женщиной, только женщиной, прежде всего женщиной. Должно быть, у Бога на счет женщин не слишком-то лестное мнение и высоких задач, создавая их, он не ставил перед собой, коль воспользовался всего лишь ребром мужчины, но ведь не ее вина, что ей приходится носить юбку и служить объектом вожделений сильного пола. Ей с самого начала навязали определенную роль, она освоилась в ней и исполняла ее как умела. И публика рукоплескала ей, и не так уж дурно укладывались кирпичики, возводя здание жизни, и тяжких грехов ее женственность отнюдь не ведала, но вот словно вдруг среди ясного дня попасмурнела природа, радующие глаз ландшафты залила вязкая густота сумерек, и насторожилась душа, крутят разумом смутные предположения, что ее белое тело, ее прекрасное тело в конце концов станут грубо бить, и даже не без причины. Стало быть, что-то не так, что-то среди равновесия, уверенности и покоя незаметно для нее (да и для всех них) преобразовалось в неправду, в грех, заслуживающий сурового наказания.