Прими эту холодную трезвость. Существует только смерть и иллюзия. Человек чуть шевельнулся, и шевеление, как всякое шевеление, сейчас же дало новую жизнь армии контролирующих, которые заботливыми пальцами ведут каждый кусок к каждому рту, старательно отламывая от него по дороге.
14.1.1992
Сколько силы. Библейская страна. Может быть, всякая страна такая? Что разницы, когда сила льется водопадом и ложится плашмя в грязь. Мы стоим, или лежим, на пороге мира. Слепые гиганты. Почти никто не делает никакого «дела» и не будет. Мы спим.
Фильм «Падение Берлина». В зале кинотеатра, который тебе казался торжественным и таинственным. Цветной фильм, какое чудо. Широкое страстное лицо Андреева смотрит крупным планом и оглушает. На экране бегут массы и втаптывают в землю, в молчание. Пушки и Сталин как придвинувшееся небо задают божественную высоту, куда успокойся, не продвинешься никогда. Ты знаешь свое место и пьешь тонкую, далекую тоску, как быстрая К., как колкий ураган, как февральское тепло, как июльские цикады, как ящерицы на камне, как октябрьская затаенная волшебная тишь. Как «Повести Белкина», книжка белая, тонкая, с золотым письмом прописью на обложке, с удивительным простором внутри. Ты загнан и спасен. Посвящен в пустоту мира.
Всё сцеплено невидимой ниткой настоящего, кричит о молчании и падая вверх ли, вниз ли, падает в настоящее, в руки Бога, в которых все есть именно так как есть и не бывает чтобы не было того что было. Неужели, нежели… Но молчи: не выдай.
Почему всё так ясно говорит? О том что все так, что 1K быть должно, что так прочерчено через точку секунды алмазным карандашом, пропечатано золотой печатай. Все заворожено волшебной ворожбой. Со смертью ничего не кончается, все начинается, и то, что не кончится: тогда, уже сейчас хочет быть и требует тебя чтобы быть, зачем миру быть? Да затем что другого ничего кроме него: т. Он хочет быть и будет потому что может.
29.2.1992
Крутые мальчики мстят и долго еще и жестко будут мстить за что? За чушь, которую им втолковывали, вбивали, когда они были еще послушные, вбивал кто? Серые мышки, которые на фоне государства занимали исчезающе крошечное место, детскосадовские дамские существа. За это всем будут мстить, очень упорно, растопчут в мести робкий росточек настоящей травки.
Визги «писателей» смехотворны. Они писали не то что надо было. Они писали на бланках, которые им загадочные руки из темноты подсовывали и потом исписанными забирали и куда‑то посылали дальше. Таинственное темное движение. Что, думаете, политиков, людей? Вовсе не только их. Хуже. Глубже. Страшнее.
Писатели земли русской. На немногих, которые были и которым зажали рот, наседали сразу толпы (как 17 толстых гладких ленивых на 42 ребеночка, бледных и в слезках, «детский сад», зловеще звучит) бойких пишущих чтобы разодрать, растащить по ниткам. «Гладких и жуирующих художников и писателей не бывает»? Граф Лев Толстой неправ, какой же я писатель если не гладкий и не играю, я имею право даже жаловаться что другие жуируют больше.