— Какой метод? Скажи. Раскрой тайну! Всё равно нам не много осталось…
— Поэтому я и скажу. Да, был у меня свой принцип! Я брал первую букву алфавита и последнюю, потом вторую от начала и вторую от конца, третью от начала и третью от конца. Так и получались: А. Я., Б. Ю., В. Э. Понимаешь?
— Ты здорово выучил алфавит! А любви, значит, не было?
— Почему? Я влюблялся, хотел умереть, потом охладевал, возвращался к жизни и снова влюблялся!
— В никого?
О, сколько на свете неожиданного и необъяснимого!
— Разве это первый случай в литературе? Разве и другие поэты не придумывали, не воображали себе образы любимых? И разве не поклонялись им, как живым людям? Разве не поклонялись?
— Я об этом не слышал.
— И не догадывался?
— Нет, не догадывался.
— Ну, как же ты так? Разве это не ясно?..
— Что?
— А то, что выдуманный образ почти всегда лучше реального?
— Ну уж, прости…
— Разве я могу простить, когда ты не понимаешь элементарных вещей?
Он снова заговорил в своей любимой манере, вопросами, чего я просто не выносил. Он всё время недоумевал: как это я не знаю, не слышал, не читал!
— Слушай, Покойник, хоть в этот последний час разговаривай по-человечески, — сказал я с плохо скрываемым раздражением. — Если хочешь, то объясни, а не хочешь…
— Почему бы мне не хотеть?
— Опять ты…
— Пойми, у каждого человека есть свой стиль разговора: это его индивидуальность. Разве это…
Я решительно сделал шаг в сторону.
— Не уходи! — Покойник схватил меня за руку. — Я хочу всё объяснить тебе… Может быть, ты случайно спасёшься и тогда откроешь тайну моих «посвящений»! Видишь ли, живые люди всегда обладают разными недостатками, слабостями. А вымышленный образ может быть без сучка и задоринки. Так сказать, идеальным! Ему как-то приятнее поклоняться. Как мечте! А люди всегда с недостатками…
— Зато ведь они живые!
— Разве это существенно?
— А разве нет?
Покойник взглянул на меня с жалостью:
— Когда-нибудь ты поймёшь. В общем, если ты случайно… Тогда прокомментируй мои стихи, чтобы не возникали вопросы. А то станут разыскивать всех этих А. Я. и В. Э., наткнутся на кого-нибудь не того…
— Покойник, не будь таким мрачным. Твой вид действует на других.
Он изобразил на лице «последнюю улыбку».
— Вот видите, какое у Покойника хорошее настроение! — сказал я. — А у тебя, Принц? Что ты там сочинил?
Принц Датский виновато развёл свои огромные руки в стороны:
— Вот… Пришло на ум. Может, вам будет приятно?
Физическая сила упорно продолжала сочетаться в нём с детской застенчивостью!
Добрый Принц хотел доставить нам радость, но стихи его никому особой радости не доставляли, потому что все уже к ним как-то привыкли. Кажется, первый раз в жизни Принц почувствовал это и, спрятав за спиной свои руки (он всегда не знал, куда их девать), тихо произнёс:
— Тогда простите…
— За что?! Ты очень точно выразил наше общее настроение! — воскликнул я с плохо скрываемым сочувствием.
Моё сочувствие не понравилось Принцу. Он вдруг разорвал стихи и выбросил в темноту. В ту самую, которая помогла ему оценить свет!
— Разве это не обычно? — задал свой очередной вопрос Покойник.
— Что? — не понял я.
— То, что произошло. Разве классики не уничтожали своих произведений? Не сжигали их?
— Но на это всегда были причины, — возразил я. — Их не признавали, не понимали… А мы Принца всегда понимаем. Но ничего… Заседание кружка продолжается!
Миронова подняла руку и сказала:
— Можно мне?
— Конечно. Чем ты нас порадуешь, Миронова? Зарисовкой?
Названия её зарисовок всегда начинались со слов «мой», «моя» или «моё»: «Мой день», «Моё утро», «Моя сестра», «Моя комната»… Эта зарисовка называлась «Моё воскресенье».
— «Обычно по воскресеньям я встаю в 9 часов 30 минут по местному времени, чтобы в 10 часов послушать „Пионерскую зорьку“. Но в эго воскресенье будильник зазвонил, как в обычные дни, то есть ровно в 7 часов 10 минут. Умылась я быстро, как никогда: в ванной комнате было пусто, все ещё спали, никто не спешил на работу. В 7 часов 30 минут по местному времени я съела один бутерброд с колбасой и яичницу…»
«Её последний завтрак!» — подумал я.
Миронова продолжала: