Я отбивался очень вяло, потому что, честно говоря, мне за эти два дня смертельно надоело врать. Я старался выпутаться из всего этого вранья, но одна ложь незаметно цеплялась за другую, одна выдумка тянула за собой ещё десять. И я ничего не мог поделать.
— Ты безнадёжный человек, — сообщил мне в конце нашей беседы Дима. — Надоело с тобой разговаривать. Пойду в читальню.
Час от часу не легче! Шутка сказать: пойдёт в читальню! Да кто его туда пустит?!
Я схватил Диму за руку.
— Зачем тебе идти в читальню? Что там интересного? И потом, ты уже устал… Вон какой бледный! Пойди лучше в Сокольники, на выставку собак. Там знаешь какая выставка! Говорят, есть такие страшные псы, что собака Баскервилей по сравнению с ними просто жалкий щенок.
Дима только плечами пожал.
— А вот в Парке культуры, между прочим, открыли выставку женского платья, — сообщил я. — Сам по радио слышал…
Брат посмотрел на меня, как на сумасшедшего.
Что было делать? Как задержать Диму хоть на пятнадцать минут? А потом, я знал, придёт с работы папа, начнётся разговор о международных событиях— и Дима сам забудет про читальню.
Я взглянул на наши стенные часы с пожелтевшим от старости циферблатом и снова схватил Диму за рукав.
— Ой, сейчас ведь будут «Последние известия»! И сводка погоды на завтра. А вы завтра как раз на массовку собираетесь. Значит, надо послушать!
— Сам послушай, а потом мне расскажешь.
— Я могу чего-нибудь не расслышать… или забыть! Ведь ты же сам говорил, что я безнадёжный человек. Вот!
— Да, на тебя надежда плохая, — согласился Дима и присел на диван.
Замысловатая старинная стрелка с резными тоненькими прожилками и заржавленными бугорками приближалась к семи. Вот уж и голос диктора, словно напоминая мне о чём-то важном, предупредил: «Товарищи, проверьте ваши часы!» Радио на миг замолчало, потом из репродуктора стали падать такие знакомые глухие удары…
И тут я вскочил со стула. Семь часов!.. Без одной минуты семь! Меня ждёт Елена Кирилловна. Вот сейчас она тоже проверит по радио часы и уйдёт из маленькой комнаты, которая так солидно именуется «кабинетом директора». Я пулей помчался в коридор. Слава богу, телефон был свободен. Возле него на жёлтом ботиночном шнурке косо висела телефонная книга. Я отыскал букву «Ш», потом слово «Школа», потом среди сотен школьных номеров — номер своей школы и набрал его дрожащей рукой.
— Елена Кирилловна? Это я, Сева Котлов…
— Почему же не пришёл твой товарищ? Этот таинственный мальчик…
— Он приходил! Приходил, Елена Кирилловна. И вы видели его… Утром, помните? И он уже всё понял. Честное слово!
Елена Кирилловна строго сказала, чтобы этот мальчик, то есть я сам, завтра ещё раз зашёл к ней для очень серьёзного разговора. Она так сказала… Но я не испугался! Я даже обрадовался. Да, да, обрадовался! Мне вдруг показалось, будто с плеч у меня свалилось что-то очень тяжёлое, такое тяжёлое, что даже пол под ногами слегка покачнулся.
— Ладно, Елена Кирилловна. Конечно! Он… то есть я… Обязательно зайду!..
Соседка с кухни крикнула, что «если с таким остервенением вешать трубку, так рычаг скоро отлетит и окажется на полу». Но я ничего не ответил соседке. Я легко и весело зашагал в комнату, хотя разговор мне там предстоял совсем не лёгкий и, уж конечно, не весёлый…
«ТАЙНЫЙ СИГНАЛ БАРАБАНЩИКА», ИЛИ КАК Я ВЕЛ ДНЕВНИК
10 ноября 1957 года
Вчера вечером, когда я слонялся без дела по коридору, мама сказала:
— Займись-ка лучше дневником. Это очень хорошее дело! Каждый день записывай в тетрадку всё самое важное. А когда-нибудь, через много-много лет, тебе будет очень интересно прочитать её своим детям или даже внукам и вспомнить, как ты был маленьким.
— Не маленьким, а школьником среднего возраста! — поправил я маму. — Так ведь и в книгах пишут: «Для среднего школьного возраста».
— Ну, пусть так, — согласилась мама. — Только пиши о себе всю правду, ничего не сочиняй. А то тебе же самому будет неинтересно читать свой дневник, если в нём будет неправда.
— Через много-много лет я уж забуду, правда это была или неправда…
— Ничего ты не забудешь: детство никогда не забывается.
Ну, маме это, конечно, виднее!
Доставая из ящика чистую тетрадку, я думал: «А может быть, я стану не просто взрослым, а каким-нибудь знаменитым человеком? Все люди сразу захотят узнать разные подробности о моём детстве. И вот эта самая тетрадка в клеточку им поможет. Тогда уж она будет храниться не в моём сломанном ящике, который можно открывать только щипцами да плоскогубцами (голыми руками его не возьмёшь!), а где-нибудь в музее, под стеклом».
Для начала я изрисовал всю обложку и края первой страницы человеческими головками, фигурками животных, хвостатыми росписями.
Первую фразу я начинал три раза и три раза нарочно зачёркивал: я знал, что так именно поступают со своими рукописями всякие знаменитые писатели и поэты.
Но что делать дальше, я не знал. Тогда я пошёл в библиотеку и набрал много толстых и тонких книг. Это были дневники известных людей: путешественников, учёных, писателей… Они все очень подробно описывали в дневниках свою жизнь и жизнь ближайших родственников. Прямо изо дня в день: и кто что сделал, и кто что подумал, и кто что кому сказал. Они и природу описывали, и все свои мысли, и настроения. И я так буду делать.
Потом я почитал Димин дневник, который лежит в нашем книжном шкафу. Ну, Дима пишет главным образом о книгах, которые он прочитал, и о международных событиях, и о своей общественной работе. Мне кажется, это не очень интересно записывать. О международных делах можно будет потом, через много-много лет узнать из газет или журналов. А в дневнике уж лучше писать о собственной жизни.
Я попросил всех наших домашних — и маму, и папу, и брата Диму — помогать мне, проверять иногда мой дневник. И сразу приступил к делу: сделал в тетрадке эту самую первую запись.
11 ноября
Сегодня, ровно в 10 часов 20 минут утра, мне в голову пришла гениальная идея: посадить Лёльке Мухиной в парту живого ежа! То есть я не сразу дошёл до этого. Сперва я хотел сунуть ей живого ужа.
Это случилось опять на уроке немецкого языка, у той же самой Анны Рудольфовны. Лёлька зачем-то полезла в парту. А там лежала мокрая тряпка, которой доску вытирают. Лёлька со страху так заорала, что из соседнего класса прибежали две девчонки: не случился ли с кем-нибудь приступ аппендицита?
Потом Анна Рудольфовна целых пол-урока объясняла нам, что трусость — это очень плохое человеческое качество. И что Бетховен в своём музыкальном произведении «Эгмонт» как раз воспевал смелость, а трусость никогда и никто на свете не воспевал. Всё это Анна Рудольфовна объясняла нам на немецком языке, чтобы «приучить нас к разговорной речи». Но так как мы к разговорной речи ещё не приучились, она почти каждую фразу со вздохом переводила на русский язык.
Так прошло пол-урока — и меня не спросили!
Тогда я и подумал: как же завизжит Лёлька, если сунуть ей в парту не какую-то мокрую тряпку, а самого настоящего живого ужа! «Надо, — решил я, — сперва вынуть чернильницу».
Сидит-сидит Лёлька на уроке — и вдруг через кругленькое отверстие в парте появляется змея. То есть это Лёлька будет так думать, что змея, а на самом деле это будет обыкновенный уж из нашего с Витиком-Нытиком живого уголка.
Тут уж Анне Рудольфовне придётся читать лекцию о смелости не меньше урока. А может, и переменку прихватит!
Но потом я подумал: если сунуть ужа в начале большой перемены, когда все убегают из класса, он за двадцать минут может преспокойно уползти и не появиться в круглом отверстии для чернильницы. Нет, лучше посадить в парту живого ёжика: он заснёт себе в темноте, а иголки его и во сне колются.
Решено: не буду сегодня учить немецкого! Ведь завтра вместо урока будет настоящий спектакль!