Глава 5
ПРИНЦЕССА, ЖИВУЩАЯ В НЕАПОЛЕ
В последние годы своего царствования Филипп Красивый полностью перестроил старинное здание дворца на острове Ситэ. Человек скромных потребностей, более того, проявлявший чуть ли не скаредность в личных расходах, он, когда речь шла о вящем возвеличении идеи монархии, не останавливался ни перед какими тратами. Огромный дворец, этакая давящая все вокруг громада, был выстроен под стать собору Парижской Богоматери: там жилище Богово, здесь жилище короля. Внутренние покои дворца имели еще совсем новый, необжитой вид: все было пышно и мрачно. "Мой дворец", - думал Людовик X, оглядываясь вокруг. После перестройки дворца он еще не жил здесь, ибо ему был предоставлен Нельский отель, доставшийся в наследство от матери вместе с короной Наварры. И теперь он разгуливал по этим огромным апартаментам, которые, с тех пор как он вступил во владение ими, представали перед ним в новом виде. Людовик открывал одну за другой тяжелые двери, пересекал гигантские залы, под сводами которых гулко отдавались шаги: он миновал Тронный зал, зал Правосудия, зал Совета. Позади него в молчании шествовали Карл Валуа, Людовик д'Эвре, Робер Артуа и новый его камергер Матье де Три. По коридорам бесшумно скользили слуги, по лестницам сновали писцы, но голосов не было слышно, во дворце еще царило траурное молчание, сковывавшее уста его обитателей. В окна падал слабый свет - это в ночном мраке мерцали витражи часовни Сент-Шапель. Торжественное шествие окончилось в сравнительно небольшой по размерам опочивальне, здесь обычно трудился покойный король. В камине, где свободно поместилась бы целая бычья туша, ярко пылало пламя, и наконец-то можно было согреться у огня, за надежным заслоном ивового экрана, скинуть промокшую насквозь одежду и спокойно усесться у очага. Людовик приказал Матье де Три принести сухое платье; мокрое он сбросил и повесил на экран перед камином. Дядья и Робер Артуа последовали примеру короля, и вскоре над плотными промокшими тканями, бархатом плащей, мехами, богато затканными кафтанами поднялся пар, а четверо мужчин в одних рубахах и коротких штанах, похожие на обыкновенных крестьян, вернувшихся домой с поля, так и этак вертелись перед огнем, подставляя его ласке то один, то другой бок. На кованой железной подставке, имевшей форму треугольника, мерцали свечи, и свет их мягко озарял королевские покои. На колокольне Сент-Шапель зазвонили к вечерне. Вдруг в дальнем, неосвещенном углу комнаты раздался долгий, прерывистый вздох, скорее даже стон. Присутствующие невольно вздрогнули, и Людовик X, не сумев удержать страха, пронзительно вскрикнул: - Кто там? В эту минуту вошел Матье де Три в сопровождении слуги, несшего сухое платье. Услышав крики короля, слуга поспешно опустился на четвереньки и вытащил из-под дивана борзую: огромный пес угрожающе выгнул спину и ощетинился, глаза у него горели. - Сюда, Ломбардец, ко мне! Это и впрямь был Ломбардец, любимая собака покойного государя, дар банкира Толомеи, тот самый Ломбардец, который находился при Филиппе, когда он, охотясь в последний раз, внезапно лишился чувств. - Ведь собаку четыре дня держали взаперти в Фонтенбло, каким образом она могла очутиться здесь? - в бешенстве спросил Людовик Сварливый. Кликнули конюшего. - Государь, пес вернулся вместе со всей сворой, - пояснил конюший, и никого не слушается. Бежит от человеческого голоса и со вчерашнего дня куда-то исчез, а куда - я и не знал. Людовик велел немедленно увести Ломбардца и запереть его в конюшне; и, так как огромный пес упирался, царапая когтями пол, король прогнал его из опочивальни пинками. С детства Людовик питал лютую ненависть к собакам: однажды он забавы ради пробил гвоздем ухо какого-то пса и был укушен непочтительным животным. В соседней комнате послышались голоса. В полуоткрытой двери показалась трехлетняя девчушка в слишком тяжелом для нее, негнущемся траурном платье; нянька легонько подтолкнула дитя к королю. - Идите, мадам Жанна, идите, поздоровайтесь с его величеством королем, вашим батюшкой! - шепнула она. Четверо мужчин, как по команде, обернулись к бледненькой девчушке с непомерно большими глазами, к этому еще несмышленному существу, к теперешней единственной наследнице французского престола. У Жанны был круглый выпуклый лоб - это, пожалуй, единственное, что позаимствовала она у Маргариты Бургундской; цветом кожи и цветом волос она резко отличалась от брюнетки матери. Ковыляя, она направилась к королю, оглядывая людей и встречные предметы беспокойно-недоверчивым взглядом, столь характерным для нелюбимых детей. Людовик Х движением руки отстранил дочь. - Зачем ее сюда привели? Я не желаю ее видеть, - заорал он. - Пусть ее немедля отвезут в Нельский отель, пусть там и живет, коль скоро там... Он хотел было добавить: "Коль скоро там мать зачала ее в распутстве", но удержался и молча проводил взглядом няньку, уносившую девочку. - Не желаю видеть это чужое отродье, - добавил он. - А вы уверены в этом, Людовик? - спросил его высочество д'Эвре, отодвигая от огня одежду из боязни, как бы она не загорелась. - С меня довольно уже одного сомнения, - отозвался Людовик Сварливый, - и я не признаю, слышите, не признаю ничего, что имеет отношение к изменившей мне жене. - Однако девочка пошла в нас - она блондинка. - Филипп д'Онэ тоже был блондин, - желчно возразил король. - Должно быть, брат мой, у Людовика есть вполне веские доказательства, раз он так говорит, - заметил Карл Валуа. - И кроме того, - закричал Людовик, - не желаю я больше слышать того слова, что бросили мне вслед. Не желаю читать его во взглядах людей. Пусть даже повода не будет к таким мыслям. Его высочество д'Эвре замолк. Он думал о маленькой девочке, которой предстояло жить в обществе слуг в огромном и неприютном Нельском отеле. Вдруг он услышал слова Людовика: - Ах, до чего же я буду здесь одинок! С привычным удивлением взглянул Людовик д'Эвре на своего племянника, на этого неуравновешенного человека, поддающегося любому злобному движению души, копящего малейшие обиды, как скупец золотые монеты, гнавшего прочь собак, потому что когда-то одна укусила его, прогнавшего прочь собственного ребенка только потому, что был обманут женой, и жаловался теперь на одиночество. "Будь у него другой нрав и больше доброты в сердце, - думал д'Эвре, может быть, и жена любила бы его". - Вся тварь живая одинока на сей земле, - торжественно произнес он. Каждый из нас одинок в свой смертный час, и лишь гордец мнит, будто он не одинок во всякий миг своего существования. Даже тело супруги, с которой мы делим ложе, остается нам чужим; даже дети, коих мы зачинаем, и те нам чужие. Того, бесспорно, возжелал Творец, дабы мы общались только с ним и только в нем становились бы едины... И нет нам иной помощи, как в милосердии и в мысли, что и другие существа мучаются тем же злом, что и мы. Людовик Сварливый недовольно пожал плечами. "Дядя д'Эвре в качестве утешения вечно предлагает вам Господа Бога, а в качестве всеисцеляющего средства - христианское милосердие. Чего же от него после этого ждать?" - Конечно, конечно, дядя, - ответил он. - Но боюсь, что ваши увещевания вряд ли могут помочь мне в моих заботах. Затем он резко повернулся к Роберу Артуа, который, стоя спиной к огню, весь дымился, словно гигантская суповая миска, и спросил: - Стало быть, Робер, вы утверждаете, что она не уступит? Артуа утвердительно кивнул головой. - Я уже докладывал вам вчера вечером, государь мой, что я всячески старался повлиять на мадам Маргариту, и все зря; я даже пытался прибегнуть к самым веским аргументам, имеющимся в моем распоряжении. - Последние слова прозвучали насмешливо, но смысл заключенной в них иронии остался понятен лишь самому Роберу. - Однако я натолкнулся на такое упорство, на такое нежелание согласиться с нашими условиями, что с полным основанием могу заявить: ничего мы от нее не добьемся. А знаете, на что она рассчитывает? - коварно добавил он, - Надеется, что вы скончаетесь раньше нее. Людовик Х инстинктивно коснулся ворота рубахи, того места, где висела на шее ладанка, и несколько раз покружился на месте, с блуждающим взором, с разметавшимися волосами. Потом он обратился к графу Валуа: - Вы сами теперь видите, дядя, что вопреки всем вашим заверениям это не так-то легко и расторжение брака будет подписано отнюдь не завтра! - Я об этом все время думаю, только об этом и думаю, Людовик, ответил Валуа и даже лоб наморщил с видом человека, погруженного в раздумье. Артуа, стоя перед Людовиком Сварливым, который не доставал гиганту даже до плеча, нагнулся к королевскому уху и произнес таким оглушительным шепотом, что его можно было расслышать за двадцать шагов: - Ежели вы, государь, боитесь, что вам придется попоститься, то зря: я уж как-нибудь расстараюсь и доставлю на королевское ложе сколько угодно красоток, которые за кошелек золота и из тщеславной мысли, что они, мол, дарят государю наслаждения, будут куда как податливы... Говорил он с видом лакомки, словно об аппетитном куске мяса или о вкусном блюде, приправленном острой подливой. Его высочество Валуа поиграл пальцами, унизанными перстнями. - А к чему вам, Людовик, так торопиться с расторжением брака, произнес он, - коль скоро вы еще не выбрали себе новой подруги, с каковой желали бы вступить в супружество? Да не волнуйтесь вы по поводу этого расторжения: государь всегда своего добьется. Первое, что вам нужно, - это найти супругу, которая была бы достойной партией королю и подарила бы вам здоровое потомство. В тех случаях, когда на пути его высочества Валуа встречалось какое-либо непреодолимое препятствие, он, махнув на него рукой, брал следующее: в бранные дни, пренебрегши несдавшейся крепостью, он просто обходил ее и шел на приступ соседней цитадели. - Брат мой, - заметил склонный к осторожности граф д'Эвре, - все это нелегко. Особенно в том положении, в каком находится наш племянник, если только он не согласится выбрать супругу ниже его положением. - Пойдите вы! Я знаю в Европе десяток принцесс, которые босиком прибегут, лишь бы надеть корону Франции. Да вот, кстати, чтобы не ходить далеко, возьмем хотя бы мою племянницу Клеменцию Венгерскую... - сказал Валуа таким тоном, словно эта мысль только что пришла ему в голову, хотя он вынашивал свой проект в течение всей последней недели. Он замолчал, ожидая, как будет воспринято его предложение. Никто не проронил ни слова. Однако Людовик Сварливый поднял голову и с любопытством взглянул на дядю. - Она нашей крови, поскольку она из рода Анжуйских, - продолжал Валуа. - Ее отец, Карл Мартел, отказавшийся от неаполитанско-сицилийского трона ради трона венгерского, скончался уже давно, и, конечно, поэтому-то она не нашла еще себе достойного супруга. Но брат ее Шаробер правит сейчас в Венгрии, а дядя ее - король Неаполитанский. Правда, она, пожалуй, вышла из того возраста, в каком положено вступать в брак... - А сколько ей лет? - тревожно осведомился Людовик X. - Двадцать два года. Но куда лучше жениться на взрослой девушке, чем на девчонке, которую ведут к венцу, когда она еще в куклы играет, а с годами становится распутницей, лгуньей и мерзавкой. Да и сами вы, племянничек, тоже ведь вступите в брак не в первый раз! "Что-то слишком уж все гладко получается - должно быть, в девице есть какой-нибудь тайный изъян, - решил про себя Людовик Сварливый. - Эта самая Клеменция уж наверняка горбатая или кривая". - А какая она.., с виду? - спросил он. - Самая красивая женщина во всем Неаполитанском королевстве, и, как мне говорили, тамошние художники наперебой стараются запечатлеть ее черты на церковных витражах в виде Девы Марии. Припоминаю, что уже в раннем детстве она сулила стать замечательной красавицей и, судя по всему, не обманула наших ожиданий. - Кажется, и впрямь она очень красива, - подтвердил его высочество д'Эвре. - И добродетельна, - подхватил Карл Валуа. - Я надеюсь обнаружить в ней все те качества, какими обладала ее дражайшая тетушка, моя первая супруга. Царствие ей Небесное. Не забывайте, что Людовик Анжуйский, ее другой дядя - следовательно, мой шурин, - отказался от престола, дабы уйти в монахи, и в Тулузе на могиле этого святого епископа совершаются чудеса. - Итак, у нас в роду будет второй святой Людовик, - заметил Робер Артуа. - Ваша мысль, дядюшка, кажется мне весьма удачной, - сказал Сварливый. - Дочь короля, сестра короля, племянница короля и святого, красавица, добродетельная к тому же... Он замолчал, думая о чем-то своем, и вдруг воскликнул: - Ах, только бы она не оказалась брюнеткой, как Маргарита, потому что в таком случае ничего не выйдет! - Нет, нет, - поспешил утешить его Валуа, - будьте спокойны, племянник, она блондинка, нашей доброй франкской крови. - А как вы думаете, дядя Карл, понравится ли ваш проект ей и ее родне? Его высочество Валуа спесиво надулся. - Я оказал достаточно услуг ее родичам Анжуйским, и мне они отказать не посмеют, - ответил он. - Королева Мария, которая некогда сочла за честь дать мне в супруги одну из своих дочерей, конечно, согласится выдать свою внучку за моего любимейшего племянника, тем паче что, будучи вашей женой, она вступит на трон прекраснейшего королевства в мире. Я сам займусь этим делом. - Тогда займитесь не мешкая, дядя, - отозвался Людовик. Незамедлительно направьте в Неаполь послов. А каково ваше мнение, Робер? И ваше, дядя Людовик? Робер выступил вперед на один шаг и широко раскрыл руки, словно говоря: весь к вашим услугам - готов хоть сейчас скакать в Италию. Людовик д'Эвре, присевший у камина, ответил, что, в общем, он одобряет этот план, но что дело это скорее государственное, нежели семейное, и слишком важное, дабы решать его опрометчиво. - По-моему, самое благоразумное было бы выслушать мнение Королевского совета, - заключил он. - Пусть будет так, - с живостью отозвался Людовик. - Завтра же собрать Совет. Я прикажу мессиру де Мариньи созвать людей. - Почему именно мессиру де Мариньи? - с притворно удивленным видом спросил Валуа. - Я и сам прекрасно могу заняться этим делом. У Мариньи и без того немало обязанностей, и обычно он подготовляет Совет наспех, кое-как, с единственной целью получить одобрение от членов Совета и отвлечь их внимание от своих махинаций. Но не беспокойтесь: у нас все пойдет по-иному, и я постараюсь собрать Совет, более достойный служить вам. Впрочем, такова была воля вашего покойного родителя. Он говорил со мной об этом с глазу на глаз в последние дни своей жизни. Мокрое платье высохло, и мужчины оделись. Людовик Х не отрываясь глядел на огонь. "Красавица и добродетельная, - твердил он про себя, - красавица и добродетельная..." Тут на него снова напал приступ кашля, так что слова прощания почти не коснулись его слуха. - Кое-кто нынче ночью поворочается в постели без сна, - засмеялся Артуа, когда за мужчинами захлопнулись двери королевских апартаментов. - Робер, - с упреком оборвал его Валуа, - не забывайте, что отныне вы говорите о короле. - Да я и не забываю и никогда ничего подобного не скажу при посторонних. И все же вы сумели внушить Людовику мысль, которая сейчас, уж поверьте мне, не даст ему покоя. А ловко это вы, черт побери, сумели подсунуть ему вашу любезнейшую племянницу Клеменцию! Его высочество д'Эвре думал о красавице принцессе, которая живет в замке на берегу Неаполитанского залива и чья судьба только что решилась здесь неведомо для нее. Его издавна восхищало и удивляло, какими неисповедимо таинственными путями идут человеческие судьбы. Только потому, что безвременно скончался государь, только потому, что молодой король не желал оставаться без супруги, только потому, что дядя спешил угодить племяннику, только потому, что случайно брошенное имя запало в память Людовику, только поэтому юной златокудрой девушке, быть может в этот самый час за пятьсот лье отсюда глядящей на вечно лазурное море и с тоской думающей о том, что ничто не изменится в ее судьбе, суждено было стать средоточием забот королевского двора Франции... Но в душе его высочества д'Эвре снова заговорила совесть. - Брат мой, - обратился он к Валуа, - неужели вы и впрямь считаете, что крошка Жанна - незаконнорожденное дитя? - Пока я в этом еще не окончательно уверен, брат мой, - ответил Валуа, кладя на плечо Людовику д'Эвре свою унизанную перстнями руку. - Но не беспокойтесь: недалек тот час, когда весь мир будет считать ее таковой! Говоря так, его высочество Валуа искренне считал, что печется лишь об интересах сегодняшнего дня, он не мог знать, какие последствия повлекут за собой его замыслы, не мог знать, что именно благодаря им собственный его сын в один прекрасный день станет королем Франции. Если бы его высочество д'Эвре мог перенестись во времени на пятнадцать лет вперед, еще о многом задумался бы он.