— Минуточку, мистер Редмэйн.
Судьи пошептались, и главный судья спросил:
— Мистер Мортимер выступит здесь со своими показаниями?
— Нет, милорд, но пленка покажет…
— Почему он не выступит перед нами, мистер Редмэйн?
— К сожалению, милорд, он умер несколько дней тому назад.
— Могу я осведомиться о причине смерти?
— Он покончил с собой, милорд, злоупотребив героином.
— Он состоял на учете как наркоман, принимающий героин?
— Да, милорд, однако настоящая запись была сделана в период ремиссии.
— И врач, разумеется, выступит перед нами с подтверждением?
— К сожалению, нет, милорд.
— Понимать ли вас в том смысле, что врач не присутствовал при записи разговора на магнитофон?
— Да, милорд.
— Ясно. А вы сами присутствовали?
— Нет, милорд.
— В таком случае мне интересно знать, кто именно там присутствовал.
— Мистер Элберт Крэнн, лучше известный под прозвищем Большой Эл.
— И в каком качестве он присутствовал?
— Он заключенный тюрьмы Белмарш.
— Вот как? Я обязан спросить вас, мистер Редмэйн, располагаете ли вы доказательствами того, что во время записи мистер Мортимер не подвергался давлению или угрозам?
— Нет, милорд. Но я уверен, что вы сможете судить о состоянии духа мистера Мортимера, прослушав пленку.
— С вашего разрешения, мистер Редмэйн, я посоветуюсь с коллегами.
Судьи вновь зашептались.
Затем лорд Браун обратился к защитнику:
— Мистер Редмэйн, мы пришли к выводу, что не можем вам позволить воспроизвести эту запись, поскольку она явно представляет собой недопустимое доказательство. Если содержание пленки будет предано гласности, я буду вынужден обратиться в службу уголовного преследования.
Алекс шепотом выругал самого себя. Следовало запустить пленку в прессу накануне рассмотрения апелляции, тогда судье не осталось бы ничего другого, как принять пленку в качестве нового доказательства.
Судьи удалились и скоро вернулись с единодушным решением. Лорд Браун произнес:
— Апелляция отклоняется.
Глава 5
К тому времени, как надзиратели добежали до камеры, Дэнни успел основательно потрудиться. Стол был разбит вдребезги, простыни изорваны в клочья, металлическое зеркальце вырвано из стены. Когда Хейген распахнул дверь, Дэнни пытался выломать раковину. Трое надзирателей набросились на него, он замахнулся на Хейгена, и тот едва увернулся. Второй надзиратель схватил Дэнни за руку, а третий изо всей силы лягнул сзади под колено. Они с трудом его обездвижили, и Хейген сковал ему руки и ноги.
Надзиратели выволокли Дэнни из камеры и потащили вниз по железной лестнице, ни на миг не останавливаясь, пока не добрались до блока одиночных камер. Хейген открыл дверь в камеру без номера, и двое других забросили Дэнни внутрь.
Дэнни долго пролежал на холодном бетонном полу. Будь в камере зеркальце, он смог бы полюбоваться фонарем под глазом и мозаикой синяков по всему телу. Ему было все равно: какой смысл трепыхаться, если надежда потеряна.
— У нас не было выбора, сэр, — сказал Паско.
— Не сомневаюсь, что вы правильно действовали, Рэй, — ответил начальник тюрьмы, — мы ведь все знаем, как долгосрочники реагируют на отклонение апелляции. Либо уходят в себя, либо крушат все вокруг.
— Неделя карцера приведет его в чувство, — заметил Паско.
— Дай-то бог, — сказал начальник тюрьмы. — Картрайт умница, я рассчитывал, что он готовая замена Монкрифу.
— Два или три дня в изоляторе наставят его на ум, — сказал Паско.
— Надеюсь, Рэй. И поговорите-ка с Монкрифом, он самый близкий друг Картрайта. Может, он его образумит. Что еще?
— Лич, сэр. Один из моих информаторов сообщил, что подслушал, как Лич клялся расквитаться с Картрайтом любой ценой. Речь шла о какой-то пленке, но я не смог выяснить, в чем там дело.
— Ясно, — сказал начальник тюрьмы. — Возьмите обоих под круглосуточное наблюдение. Не хочу повторять, что Лич сделал с тем несчастным в Гарсайде, а ведь тот всего лишь показал ему пальцами букву «V».
Дэнни сидел за пластиковым столиком, уставясь на лист чистой бумаги. Он был один в камере — Ник пошел в душ, а Большой Эл дежурил в лазарете. Наконец Дэнни написал первую фразу.
Дорогая Бет! Пишу тебе в последний раз. Я много думал над этим письмом и пришел к выводу, что не имею права обрекать тебя на такой же бесконечный срок, какой припаяли мне. Ты же понимаешь, когда — и если — меня выпустят, мне будет под пятьдесят. Помня об этом, я хочу, чтобы ты начала новую жизнь уже без меня. Будешь писать — я не стану читать твои письма, придешь на свидание — не выйду из камеры. И ничто на свете не заставит меня передумать. Пусть у тебя и на миг не возникнет мысли, будто я не люблю тебя с Кристи, потому что я вас люблю и буду любить до самой смерти. Но я уверен, что мое решение в конечном счете окажется самым правильным.