Когда она уже лежала дома в постели, к ним принесли Эмиля с разбитой головой. Мадам Роза, хоть и неохотно, но все же рассказала ей о вероломстве ее жениха. Селестина поняла, каким он был чудовищем и как он пользовался ею.
Она разрывалась между желанием оставаться рядом с Эмилем и необходимостью узнать, будет ли она освобождена от этого ужасного человека, а также пугающе настойчивой необходимостью увидеть, как на него обрушится Божья кара за то, что он сделал с Аней, и с Эмилем, и с ней самой, конечно. Она упросила Гаспара взять ее с собой.
Потом была эта ужасная дуэль. Ей показалось, что Равель просто собрался дать Муррею изрезать себя на куски по какой-то странной причине, должно быть, имеющей отношение к глупому мужскому чувству чести. Она испугалась, что Муррей убьет его в конце концов и получит возможность закончить то, что он начал делать с Эмилем, преследовать и подвергать опасности Аню и даже заставить ее саму выйти за него замуж, как она ему обещала. Она едва не сошла с ума.
Но теперь все позади, и они снова могут жить нормальной жизнью. Эмиль отлично поправляется, и, кажется, ему нравится, когда она сидит с ним, когда читает ему. Вчера он поймал ее руку, поднес к губам и назвал ее своим милым ангелом. Муррей никогда не называл ее ангелом.
Недоверие мадам Розы к Муррею получило осязаемое основание. Однако она не допустила ошибки и не стала разоблачать его перед своими друзьями, чтобы насладиться собственным триумфом, так как для этого потребовались бы некоторые объяснения, которые могли бы запятнать ее собственную дочь той же грязью, которая покрывала и его. Сдержанно и с достоинством она выразила свое сожаление по поводу смерти молодого человека на дуэли. Ее дочь, сказала она, была просто убита горем, но она пыталась забыть о своих печалях, стараясь быть полезной в уходе за больным. Естественно, она всегда находилась под должным присмотром. Ей самой, мадам Розе, будет жаль, когда мальчику Жиро придется покинуть их дом после того, как его рана позволит ему двигаться. Он был таким чудесным пациентом и оказал такое исцеляющее воздействие на Селестину не только тем, что помог ей справиться со своим горем, но и тем, что помог ей стать более зрелой и ответственной. Было чрезвычайно смешно наблюдать, как она убеждает его принять лекарство и отдыхать, как велел врач.
Так как Селестина в основном оставалась в уединении, а Аня отказывалась ог всех приглашений отчасти для того, чтобы не смущать мачеху, но преимущественно из-за того, что она не чувствовала сейчас в себе склонности к веселью и развлечениям, Гаспару пришлось в одиночестве сопровождать мадам Розу на те немногие увеселительные мероприятия, которые приходились на период поста. Казалось, что они, возможно, чуть более открыто выказывают привязанность друг к другу, чуть больше радуются обществу друг друга, но все же никаких признаков более близких отношений не наблюдалось. Очевидно, ничто не могло помешать им продолжать до бесконечности вести тот образ жизни, который они сами для себя установили.
Было очень удачно, как сказала мадам Роза после нескольких выходов, что дуэль и Анино участие в ней случились в первый день великого поста, когда балы и приемы зимнего сезона закончились и многие уехали из города. Пересуды были, и бесполезно было ожидать, что их не будет, но они не были и вполовину столь сильными, какими непременно были бы раньше. Большинство людей, казалось, были согласны с тем, что Аня эксцентрична и упряма, если не аморальна, и что вполне вероятно, что ей никогда не удастся найти мужчину, который выносил бы ее дикий нрав. Весьма заинтересовал всех также тот факт, что Равель Дюральд, другой объект ходящих по городу слухов, исчез из поля зрения. Были люди, которые клялись в том, что он уехал из страны, тогда как другие, ссылаясь на свидетелей, присутствовавших на дуэли, говорили, что он настолько изранен, что теперь восстанавливает пошатнувшееся здоровье на каком-то курорте на Севере. Третьи же шепотом сообщали, что он уехал в деревню, где намеревался стать отшельником, как и его отец.
Аня выслушивала приносимые мадам Розой истории и сплетни, касающиеся ее самой и Равеля, но они практически не задевали ее, как если бы они относились к совершенно посторонним людям. Она выслушивала постоянные и многоречивые рассказы Селестины о том, как та относится к Эмилю и Муррею, и была рада, что сестра пострадала вовсе не так сильно, как она опасалась. Она была рада, что Селестина, казалось, нашла свое счастье, но хотела при этом лишь одного – чтобы та говорила о чем-нибудь другом, неважно о чем, лишь бы о чем-то другом. Она испытывала смутное облегчение ог того, что светская жизнь мадам Розы мало пострадала от совершенных ею поступков, что жизнь течет так же, как текла до этого. И все же единственным желанием, которое она испытывала, было разделаться с последними обязательствами, удерживающими ее в Новом Орлеане, и уехать подальше от этой сумятицы, которую она сама же и устроила, от своей страсти к Равелю Дюральду, подальше от своей едва заглаженной вины перед Селестиной, от всего беспокойства о мадам Розе. Она всего лишь хотела уехать прочь.
«Бо Рефьюж» – прекрасное убежище. Это было больше чем название, это был идеал. Аня всей душой желала оказаться там, в покое, который избавил бы ее от страха. Она желала заняться повседневными делами, которые поглотили бы ее и помогли возродиться. Она желала оказаться там из-за той тишины и умиротворенности, которые дали бы ей время для воспоминаний, и из-за тех воспоминаний, которые связаны с этим местом.
Какое-то время она пыталась не думать о Равеле. Она действительно пыталась. Но это было трудно сделать. Она постоянно думала о нем, потому что практически все, что говорилось вокруг, так или иначе относилось и к нему, и даже если в разговорах старались не упоминать его имя, все равно было ясно, что они думают именно о нем. И единственный посетитель, пришедший к ней за неделю, последовавшую за дуэлью, был острым напоминанием о нем.
Она вошла в салон и увидела, что мадам Кастилло стоит посреди комнаты. Мать Равеля была одета в прекрасный костюм для прогулок из серого бархата, а маленькая шляпка из того же материала была надвинута на черные кудри, закрывающие лоб. Однако выражение ее лица было измученным, и на нем проступили новые морщины беспокойства. Аня с безупречной вежливостью подошла к ней, протянула руку, ощутив при этом, как все у нее внутри сжалось, но тем не менее сохраняя на лице безучастное выражение.
– Надеюсь, вы не возражаете против моего прихода, но я должна была увидеться с вами.
– Конечно. Пожалуйста, садитесь. Могу ли я предложить вам что-нибудь выпить, стакан сахарной воды или, может быть, немного вина и пирожное? – Произносимые любезности давали ей время прийти в себя и вернуть утраченное самообладание.
– Благодарю вас, не надо. – Пожилая женщина опустилась на кушетку. В течение какого-то времени она смотрела на свои обтянутые перчатками ладони, которые, сжавшись в кулаки, лежали у нее на коленях, а потом подняла глаза на Аню.
– Я насчет Равеля. Вы не видели его?
– Вы имеете в виду, после дуэли? Нет, не видела.
Мадам Кастилло закрыла глаза.
– Я этого боялась.
– Он… он исчез? – Не спросить было просто невозможно.
– В тот же день, когда утром его принесли домой после дуэли. Я не хотела бы, чтобы вы считали меня беспокоящейся понапрасну, но однажды он уже исчезал подобным образом, и я не видела его потом в течение четырех лет.
«Однажды» – после того, как погиб Жан. Аня беспомощно развела руками.
– Я понимаю, но не имею ни малейшего понятия, где бы он мог быть.
– Я подумала, что он, возможно, намекнул вам о том, куда направляется, или хотя бы как-то связался с вами.
– Нет, – безжизненным голосом ответила она.
– Простите меня, но мне это трудно понять. Мой сын никогда не был безответственным. Даже тогда, когда был моложе, семь лет назад, он оставил письмо для меня. Он всегда думает о тех, кого любит, настолько беспокоится о них, что я совершенно не могу поверить в то, что он не дал бы знать мне или вам, куда уезжает!