Выбрать главу

Место первого министра, освободившееся со смертью Кончини, занял Люинь. Королевский фаворит имел виды также на состояние убитого временщика, и Людовик готов был расплатиться с ним деньгами Кончини. Но конфисковать имущество маршала имел право только парламент, и здесь Люинь столкнулся с двумя существенными трудностями: чтобы присвоить богатства Кончини, ему нужно было судиться с покойником и выдвинуть серьезное обвинение против Галигай, которая иначе наследовала бы своему мужу.

Люинь, не смущаясь, начал оба процесса – против покойного маршала и его живой вдовы. Доказать казнокрадство и злоупотребление властью со стороны Кончини не составило труда, но все попытки обличить Галигай в сопричастности к преступлениям мужа потерпели неудачу. Следователи предупредили Люиня, что если передать дело в парламент с такими ничтожными уликами, то Галигай несомненно оправдают.

Люинь стал напряженно размышлять, какое обвинение можно предъявить жене маршала, и вскоре распорядился изменить направление следствия.

Элеонора Галигай страдала сильными припадками ипохондрии – болезни, почти неизлечимой в то время.

Еще при жизни мужа она, с согласия Марии Медичи, пригласила к себе врача-еврея по имени Монтальто (лечение у еврея требовало также разрешения Папы, и Галигай получила его). Одновременно она пользовалась услугами монахов, лечивших ее словом Божиим.

На основании этих фактов следователи вынесли обвинение: лечась в одно и то же время у еврея и монахов, Галигай предавалась магии и колдовству.

Представленные суду свидетели несли откровенную чушь о сношениях маршальши с нечистым, их «показания» к тому же были основаны исключительно на слухах. Дикость и нелепость обвинения заставили пятерых судей отстраниться от участия в процессе. Однако остальных членов парламента Люинь сумел убедить, что королю нужен смертный приговор над Галигай только для того, чтобы иметь возможность помиловать ее на эшафоте. Судьи поддались на эту уловку. Признав, что маршал д'Анкр и Элеонора Галигай, его супруга, предались иудаизму и колдовству и, следовательно, оскорбили божественное и человеческое величие, они постановили: «Память мужа да будет проклята на вечные времена, а жена, как живая, будет подвергнута смертной казни: голова ее должна быть отрублена на эшафоте, который будет воздвигнут для этой цели на Гревской площади. Ее голова и туловище затем будут брошены в огонь и превращены в пепел. Поместья, которые они получили от короны, должны быть присоединены к государственному имуществу; другие поместья и имущество, движимое и недвижимое, конфискуется в пользу короля».

8 июля 1617 года Галигай была казнена. Страшно опухшая из-за водяной болезни, поразившей ее в тюрьме, она сохраняла ясность духа и мужественно встретила смерть. «Не испугавшись приготовлений к смерти, – пишет современник, – она приняла ее с геройской и христианской твердостью, способной тронуть самое черствое сердце. Ярость народа превратилась в сострадание, и даже те, которые более других желали ее погибели, теперь плакали».

«Как много собралось народа, чтобы видеть смерть несчастной!» – были ее последние слова.

Конде после свержения Марии Медичи надеялся получить свободу, но его письма к королю по-прежнему оставались без ответа. Его жена, поселившаяся вместе с ним в Бастилии, не могла утешить его. Вскоре принц опасно заболел. Люинь, испугавшимся ответственности за возможную смерть принца крови, перевел Конде в Венсенский замок, где условия содержания были несравненно лучше.

Между тем приверженцы принца и королевы-матери развязали новую междоусобицу. Епископ Люсонский почувствовал, что пришло время напомнить о себе. Предложив свои посреднические услуги, он сумел помирить Марию Медичи с Людовиком XIII, а для создания противовеса ее влиянию посоветовал Люиню освободить Конде. Однако принц отказался от милости, требуя, чтобы парламент публично объявил о его невиновности. Люинь согласился на это и 20 ноября 1619 года сам встретил принца у ворот Венсенского замка и с подобающими почестями проводил его к королю. Таким образом, Конде провел в заключении без суда и следствия три года и два месяца.

Епископ Люсонский, вновь введенный Люинем в Королевский совет, стал терпеливо добиваться расположения короля. Сделать это ему было тем легче, что Людовик начал тяготиться властолюбием своего бывшего сокольничего. Люинь делал карьеру, идя по стопам Кончини. Заняв вместе со своими двумя братьями лучшие комнаты Лувра, он оттеснил Людовика ХIII на второй план и не считался ни с кем. Ему уже было мало должности первого министра, звания коннетабля и наместничества в Нормандии: теперь он требовал для себя титулов герцога и пэра Франции, ордена Святого Духа и губернаторства над Иль-де-Франс. Кроме того, он домогался руки сводной сестры Людовика XIII, принцессы крови.

Епископ Люсонский возглавил оппозицию коннетаблю. Он лично написал анонимный памфлет против своего благодетеля, озаглавленный: «Приветственная речь и впечатления об умираюшей Франции». Внезапная смерть коннетабля в 1621 году, в возрасте тридцати двух лет, избавила епископа от необходимости затевать интригу, подобную той, которая привела Люиня к власти.

Люинь умер в полном одиночестве. За те два дня, которые он болел, никто не пришел навестить его. Сразу после смерти коннетабля его хорошенькая вдова вышла замуж за герцога де Шеврез; Людовик же с облегчением признался, что эта смерть сделала его свободным.

В следующем году епископ Люсонский получил долгожданную кардинальскую шапку и стал именоваться кардиналом де Ришелье.

Бастилия при Людовике XIII и кардинале Ришелье

Людовик XIII был странным человеком – без воли, без мыслей, без воображения, почти что без чувств (если говорить о любовных чувствах). Он не принес на престол ни идей, ни страстей. Неискоренимый инфантилизм его натуры властно требовал руководителя, на которого король мог бы переложить обязанность царствовать, жить, думать. «Людовик XIII, – пишет Ларошфуко, – отличался слабым здоровьем, к тому же преждевременно подорванным чрезмерным увлечением охотой. Недомогания, которыми он страдал, усиливали в нем мрачное состояние духа и недостатки его характера: он был хмур, недоверчив, нелюдим; он и хотел, чтобы им руководили, и в то же время с трудом переносил это. У него был мелочный ум, направленный исключительно на копание в пустяках, а его познания в военном деле приличествовали скорее простому офицеру, чем королю». Ведение государственных дел целиком перешло в руки кардинала Ришелье, который с 1624 года сделался всемогущ.

Ришелье однажды сказал о себе: «Если я решился на что-нибудь, я смело иду к цели; я опрокидываю, уничтожаю все, что препятствует достижению моей цели, а потом все это покрываю моей красной мантией».

Этой своей системе он оставался верен всегда, непоколебимо убежденный в том, что только он мог с пользой для страны управлять государственными делами. «У него был широкий и проницательный ум, нрав – крутой и трудный; он был щедр, смел в своих замыслах, но вечно дрожал за себя. Он задумал укрепить власть короля и свою собственную, сокрушив гугенотов и знатнейшие фамилии королевства, чтобы затем напасть на Австрийский царствующий дом и сломить могущество этой столь грозной для Франции державы. Все, кто не покорялись его желаниям, навлекали на себя его ненависть, а чтобы возвысить своих ставленников и сгубить врагов, любые средства были для него хороши» (Ларошфуко).

Справедливости ради отдадим должное Ришелье – всякое дело он доводил до конца, не считаясь с затраченными на него усилиями и средствами. Если бы не его решительность, гражданская война тлела бы еще долго, то затухая, то разгораясь ярким пламенем; но он взял Ла Рошель, про которую придворные говорили королю, что взять ее невозможно, сделал необходимые уступки гугенотам – и мир в стране был водворен. Для укрепления королевской власти он подчинил себе короля и преследовал его мать, жену, брата, пока не лишил их всякого влияния; он рубил головы знати, не щадя даже королевских фаворитов, ссылал и заключал в тюрьмы всех, кто осмеливался поднять голову; он не останавливался ни перед какой жестокостью и окончил дело, начатое Людовиком XI, – уничтожил феодализм и укрепил королевскую власть настолько, что отныне ее могущество оставалось незыблемо, каковы бы ни были личные свойства монархов.