Спустя некоторое время подъемный мост опустился. Эли, Гюллен и другие руководители штурма вошли в крепость. Между тем остальные, не зная о капитуляции крепости, продолжали стрельбу. Один из офицеров гвардии, Гумбер, взобрался на вал, чтобы подать народу знак о сдаче Бастилии, но его мундир ввел в заблуждение толпу и он был убит несколькими выстрелами. Тогда гренадер Арне сорвал с головы шляпу, нацепил ее на ружье и замахал ею. Не прекращая стрелять, народ повалил к воротам.
Было четыре часа сорок минут. Бастилия пала.
Гарнизон Бастилии выстроился шпалерами во дворе: инвалиды направо от входа, швейцарцы – налево; оружие те и другие сложили вдоль стен. Инвалиды живо выражали свою радость, размахивая киверами и аплодируя победившему народу, но вид их мундиров вызвал в толпе ярость. Зато швейцарцев, вывернувших наизнанку свои мундиры, победители сначала приняли за узников и в порыве умиления обнимались с ними, называли братьями… Только одного из них погубил собственный страх – того, кто наводил пушки, стоявшие у ворот. Этот солдат сумел выбраться из крепости и уже перешел мост, как вдруг кто-то обратил внимание на его мундир и закопченное порохом лицо; в следующее мгновение удар сабли раскроил ему череп, и он упал на землю, смешав свою кровь с кровью убитых им людей.
Эли и другие гвардейцы, вступив в крепость, старались держать слово и оградить гарнизон от расправы, но хлынувшая в ворота толпа крушила все на своем пути, «каждый стрелял, не обращая внимание, куда и в кого попадали заряды», – вспоминает очевидец. Больше всех досталось бедным инвалидам, которых чуть не растерзали на месте. На Бекара (одного из двух офицеров, не давших де Лоне взорвать Бастилию) кто-то указал как на тюремщика: ему отрубили кисть руки, тело прокололи насквозь двумя ударами шпаги и таскали по двору, глумясь. Правду о нем узнали только вечером, и тогда его отрубленную руку-ту самую руку, которая спасла всех, – с триумфом понесли по городу.
Де Лоне, одетый в светло-серый фрак, с обнаженной головой, опершись рукой о палку с золотым набалдашником, внутри которой был скрыт кинжал, молча ждал своей участи. Купец Шолла узнал его и хотел арестовать. Де Лоне попытался заколоться, но подбежавшие гвардейцы удержали его руку и вывели из крепости.
Тем временем поиски коменданта продолжались. Введенные в заблуждение формой и орденами, одни схватили секунд-майора де Мире, другие лейтенанта Карона, третьи майора Делома, четвертые лейтенанта Пирсона (поручику Пюже удалось, вывернув наизнанку мундир, выбраться из крепости и затеряться в толпе). Мире, служивший прежде в гвардии, крикнул своим бывшим однополчанам: «Товарищи, ко мне! Неужели вы дадите так позорно погибнуть честному человеку?» Гвардейцы вырвали его из рук толпы и, окружив, повели в город. Остальных офицеров тоже удалось спасти от немедленной расправы.
На внутреннем дворе царил невероятный беспорядок. Раздавались возгласы: «Где жертвы? Теперь они свободны!» Толпа рассеялась по крепости. «Они набросились, как вороны на свежую добычу, – пишет депутат Дюссо, – обшарили все подвалы, побывали во всех переходах. По темным лестницам взбираются они на платформы и радуются, что им нечего больше бояться того, что их прежде так страшило. Они угрожают самим пушкам; расшатывают и скатывают вниз огромные камни, и шум, производимый их падением, отзывается в сердце каждого француза. Золото, серебро и документы были разграблены. Были вытащены на свет разные страшные орудия, пугавшие своей странной и ужасной формой; цепи, слишком часто запятнанные засохшей кровью, тяжелые кандалы, из которых многие были потерты ежедневным употреблением и вызывали взрывы негодования при мысли о множестве тех несчастных, для которых они были обычным мучением». Снаружи по крепости в это время все еще велась стрельба, и на одной из башен выстрелом снизу был убит десятилетний мальчик, принимавший участие в штурме.
Со всех сторон звали тюремщиков отпирать двери, но те или попрятались, или смешались с народом. Поминутно раздавались громкие крики с требованием ключей, но ключи большей частью были уже в городе: каждая найденная связка с триумфом проносилась народом по улицам и вручалась президентам округов. Одному из них, Бриссо де Варвилю, некогда сидевшему в Бастилии, досталась связка, в которой он узнал ключ от собственной камеры.
Не найдя ключей, стали выламывать двери; при свете факелов осматривали помещение и шли дальше. Камеры крепости пустовали. Наконец в одной из них на крики толпы и удары ломов и топоров ответил слабый возглас. Уступив напору, дверь разлетелась вдребезги, и перед толпой предстал белый как лунь старик, с блуждающим взором и безумной улыбкой на губах. При виде людей, которых он принял за пришедших за ним палачей, узник встал в оборонительную позицию. Его окружили, стали расспрашивать; в ответ он бормотал что-то про Людовика XV и маркизу Помпадур. Ему сказали, что эти люди давно умерли, а Бастилия в руках народа. Старик без всякого волнения выслушал эти слова и, ничего не отвечая, безучастно сел на кровать. Думая, что он растерялся от неожиданной радости, толпа подхватила его на руки и с торжеством понесла на двор.
Этого старика звали Тавернье. Причины его заключения остались невыясненными; кажется, он был замешан в деле Дамьена, который в 1757 году нанес Людовику XV рану ножом, когда король садился в карету. Тавернье провел десять лет на островах Святой Маргариты и тридцать лет в Бастилии, где сошел с ума. Он был первым узником, освобожденным в этот день. Казалось, Тавернье прожил так долго лишь для того, чтобы народ мог увидеть пример произвола и жестокости, превосходящий всякое воображение.
Толпа, несшая Тавернье, встретилась на выходе с двумя узниками, найденными в другой башне и также вынесенными оттуда на руках. Это были граф де Вит и граф де Солаж. Их сторож Гюйон, страшась народного гнева, сам открыл двери их тюрьмы и просил защиты у графа Солажа. Гюйон единственный из всех тюремщиков сохранил свои ключи.
Де Вит был такой же древний старик, как и Тавернье. Он провел двадцать лет в Венсенском замке и десять лет в Бастилии за то, что сообщил некоторые биографические сведения о графине Дюбарри писателю Лакосту де Мезьеру для его скандального сочинения об этой любовнице Людовика XV. Теперь он с сильным иностранным акцентом бессвязно бормотал бессмысленные слова. Долгое заключение лишило его рассудка, и он, как и Тавернье, кончил свою жизнь в доме для умалишенных.
Граф Солаж обнимал своих освободителей, благодарил их, восторгался победой народа и громко рассказывал о своих страданиях. Он был заключен в Венсенский замок в 1782 году по просьбе отца, недовольного его поведением. Переведенный затем в Бастилию, Солаж семь лет провел в одиночестве – к нему не приходили ни следователи, ни родные, и он не получил ни одного ответа на свои письма к отцу, полные раскаяния. Несмотря на это, первым, кого граф захотел увидеть после освобождения, был его отец. Но кто-то из толпы, знавший семью Солажей, сообщил графу, что его отец уже два года, как умер. Солаж залился слезами. Свобода не принесла ему особой радости – он умер в страшной нищете.
Кроме этих людей, были освобождены еще четверо заключенных – Бешад, Ларош, Лакореж и Пюжад. Все они были посажены в Бастилию в 1787 году по обвинению в подделке двух векселей, принятых банкирами Туртоном, Равелем и Галле де Сантером. Мошенники, арестованные одни в Париже, другие в Амстердаме, почему-то не были преданы обычному суду, а без всякого следствия подверглись заключению в Бастилии. Более того, их главарь, Анри Ла Барт, также посаженный с ними в Бастилию, был уже давно выпущен на свободу, а их продолжали держать в крепости. После освобождения узников банкиры начали против них процесс, но суд оправдал их.
Ко всем заключенным народ проявил уважение и сочувствие.
В это время Эли, Гюллен и гвардейцы вели коменданта, бастильских офицеров, инвалидов и швейцарцев в ратушу. При виде пленников, говорит Тэн, жажда убийства охватила даже тех, кто вначале не хотел крови. «У кого не было при себе оружия, – вспоминал де Флю, – тот бросал в меня каменья; женщины скрежетали зубами и грозили мне кулаками. Позади меня уже были убиты двое из моих солдат… Наконец, под общей угрозой быть повешенными, я добрался до городской ратуши… тогда ко мне поднесли насаженную на копье человеческую голову, советуя полюбоваться ею, так как это голова де Лоне».