В то время в Польше была безработица, и 2–3 злотых в день считалось большим заработком (1 клг. сала стоил 10,80 злотых), агенты Коминтерна сорили деньгами, расходовались сотни и тысячи почти без всяких оправдательных документов.
Для примера можно привести случай, происшедший с Путько в одном из львовских отелей, где он не раз останавливался. Из закрытого на ключ номера и запертого чемодана неизвестно кем было похищено у него 11 тысяч долларов. Номер и замки остались закрытыми, а денег не стало. И когда Путько доложил об этом своему непосредственному руководителю, последний даже не удивился, а совершенно спокойно заметил:
— Пустяки! Кто бы их ни похитил у тебя — прислуга отеля или агенты польской разведки, — от этого происшествия призрак коммунизма не перестанет бродить по Европе. Напиши мне об этом маленькое объяснение.
И Путько опять получил на текущие расходы очередные десять тысяч долларов.
Это случилось в те годы, когда в СССР свирепствовал страшный сталинский голод, а «Торгсин» выкачивал у несчастного населения последние золотые и серебряные крестики, кольца, сережки, чайные ложечки…
И только на следствии в Киевском НКВД однажды следователь предложил Путько рассказать о случае с пропажей 11 тысяч. Рассказывая об этом, он не раз хвалился мне:
— Советское золото текло в Европу, как вода, всё смывая на своем пути! Если бы вы знали, сколько его прошло только через мои руки! И не удивительно, что все, кто нам были необходимы, покупались нами нашими деньгами.
— Страшная вещь — деньги, — говорил Путько, — особенно тогда, когда они попадают в руки коммунистов. В нашей коминтерновской работе мы очень мало встречали людей, идеи и убеждения которых невозможно было бы купить на советское золото…
Летом 1935 года Путько вместе с другими своими коллегами по коминтерновской работе был, якобы, обвинен в организации террористического акта, направленного против Сталина, и судим в Киеве. Ему дали 10 лет, а остальных расстреляли.
В родственной ему среде лагерников Путько иногда откровенничал еще больше:
— Добре, дуже добре пришлось пожить!.. И ще поживемо!
Но этим надеждам его не пришлось осуществиться. Через месяц он заболел, а спустя две или три недели бывший депутат Польского Сейма и агент Коминтерна умер от истощения.
Новый этап
Красноярский Распред гудел, словно большая ярмарка. За высоким дощатым забором, над которым в несколько рядов была протянута колючая проволока, слышен был многоголосый крик, хохот, отборнейшая ругань, непристойные выкрики по адресу женщин, тюремные песни, свист…
Иногда среди этого шума раздавалась чья-то команда, шум немного утихал, чей-то голос уверенно и властно вычитывал какие-то фамилии, кто-то откликается: «есть!», а потом опять еще сильнее шумела толпа. Чувствовалось, что вызванные на этап новые зэ-ка не только сами нервничали, но волновали и других и будили в них стремление к иной жизни, волю к борьбе за существование.
На четырех углах забора, в высоких будках сидели вахтеры, которых зэ-ка звали попками, и молча наблюдали за всем, что творилось по обеим сторонам «зоны», которую под страхом смерти, запрещено было переступать. Вдоль этой зоны, вокруг «Распреда», днем ходил патруль с немецкими овчарками, а ночью охрана увеличивалась, зона освещалась яркими фонарями и прожекторами, и горе было тому, кто попадал в руки охраны. Правда, однажды, под вечер, выведенный из ворот этап уголовников, увидев перед собой стадо коров, мирно возвращавшееся с пастбища, с криками «ура» бросился в самую середину стада. Конвой и попки перестреляли почти всех. Больше десяти коров тоже было убито. Об этом неудачном побеге старожилы-урки часто любили вспоминать и гордо добавляли:
— Плевать на жизнь, была бы свобода! Понял? И теперь «попки», сидевшие в будках над воротами, внимательно смотрели по сторонам, иногда выставляя винтовки и грозя тем, кто намеревался приблизиться к воротам. А приблизиться всем хотелось, так как не только администрация «Распреда», но и все зэ-ка знали о том, что за зоной стоит новый этап, ночью прибывший из России, и что через 2–3 дня он будет пополнен старожилами и направлен в Заполярье.
Новый этап, состоявший из 1000 человек мужчин и женщин, под сильным конвоем, молчаливо сидел на своих вещах по четыре в ряд и ожидал, когда его примут. Кроме политических заключенных, по всем пунктам 58 статьи, были еще так называемые, литерные, не имевшие ни статьи, ни пунктов. Литеры русской азбуки складывались в такие «химические» формулы, что, пожалуй, и само НКВД в них не совсем разбиралось.