— А ну, Рыжий, отколи гостям на два с полтиной! — крикнули низенькому парню, стоявшему в одних трусиках.
Под хохот и присвистывание толпы двое урок коротко отплясали несколько сложных «номеров» и, подойдя к гостям, неожиданно заявили:
— Не бойся, фашисты, мы вам ночью всё равно устроим шмоньку! (обыск, грабеж).
На это один из делегатов хотел было что-то возразить, но, видимо один из вожаков, подойдя к нему вплотную, прошипел по-украински:
— Може ти и тут будешь йти проти Советськой власти? А галушки полтавськи ти йив?
— А это вы, фашисты, облизывали? — добавил на жаргоне урок тот, которого называли Чемберлен, и показал из-под своей рубашки кончик кинжала.
— Ну, делегация, сматывай свои удочки и чеши к воротам! — раздался голос.
Пришедшие с недоумением оглядывались по сторонам.
— Что, фрайеры, уже икру начали метать? Тогда извиняемся, мы только немного над вами пошутили, как, мол, у вас задняя гайка крепко завинчена? Оказывается — слабовато. Ну, ничего, братва, мы добро уважаем и ваш табачок с удовольствием покурим.
Вмешался стоявший в стороне конвой.
— Ну, довольно вам, давай выходи к своим! И повел их к воротам, где уже стояло около 50 человек новых этапников, принятых «Распредом». Новый этап принимали до самого вечера. А когда солнце в мутно-красной пыли стало заходить за далекие горы, прибывшие сидели и лежали в переднем дворе «Распреда». Одни дремали на своих узлах и мешках, другие курили, иные в полголоса переговаривались.
Стали раздавать баланду. Старик-профессор попробовал ее, поставил котелок на землю и сам стал медленно опускаться. Ноги и руки у него дрожали, голова качалась. Профессор как-то неестественно присел, поджав под себя левую ногу, затем потянулся и упал на сидевших рядом соседей. Руки его беспомощно двигались в воздухе. Сухие желтые пальцы скрючились, подбородок как-то странно отвис, рот раскрылся и из горла вырвались хрипы.
Соседи раздвинулись, осторожно приподняли профессора, уложили его на чьем-то пальто и стали звать конвоира.
— Конвой, скорее давайте врача, со стариком обморок! Профессор умирал.
…Солнце зашло, от угла вахты протягивались длинные косматые тени, нагоняя холодок. Сибирская ночь медленно спускалась на затихавший Красноярский «Распред».
Соратники Димитрова
Не сомневайтесь — это те самые. Бывшие соратники Георгия Димитрова не только по нашумевшему Берлинскому процессу в 1932 году, когда Гитлер хотел было обвинить их в поджоге Рейхстага, но и по коминтерновской работе заграницей и в Москве…
Как известно, после судебного процесса, все трое — Димитров, Танев и Попов — были привезены немцами в СССР. Спустя некоторое время, после их отдыха на лучших курортах юга СССР, все трое были назначены на высокие посты в Коминтерне: Г. Димитров — Генеральным Секретарем, а Танев и Попов — ответработниками в Балканскую Секцию.
Казалось, что для болгарских революционеров, бывших заграничных работников Коминтерна, настали времена счастливого пребывания в стране мира, где уже ликвидированы все причины, порождавшие социальную несправедливость, где личность освобождена от всяких пут и где «так вольно дышит человек», избавившийся от капитализма…
Но, как известно, в нашем мире, да еще когда в нем «сияют лучи сталинской конституции», всё весьма преходяще и неустойчиво.
Словом, в годы ежовщины наши болгары очутились в застенках Лубянки — и стали изучать сталинскую конституцию с «черного хода». Даже их друг и покровитель Димитров не мог помочь им. Их судили, дали им по 10 лет, с поражением в правах и через Бутырки отправили в Орловский централ, а через год — одного повезли в Колыму, а другого — в наш Норильский режимный лагерь.
Было заполярное лето 1939 года. Хотя июнь был уже на исходе, но стояли еще зимние холода, снег продолжал лежать, а Енисей только начал входить в свои берега, освободившись от весенних вод. Вслед за последними льдинками, плывшими по реке вниз, прибыли первые пароходы и баржи, переполненные тысячами заключенных «ежовского набора». Они прибывали из Красноярского «Распреда», куда свозили их из многих изоляторов и режимных тюрем СССР. В числе 17 тысяч разных «высокопоставленных» зэ-ка прибыл к нам и болгарский «товарищ» Попов… Это был человек, из которого НКВД вынуло всё, что составляет человеческую личность. Но зато оставило ему в вечное пользование волчий аппетит, который Попов никак не мог утолить лагерным супом, называвшимся на языке заключенных «Баландой Виссарионовной». Да и этой сталинской похлебки не давали ему вдоволь, ибо он не мог выработать надлежавшей нормы на общих работах, и всегда попадал в разряд штрафников и отказчиков, которым выдавали по 300 грамм хлеба и горячую воду на закуску, подогретую московскими радио-передачами.