Вечером 1 сентября 1939 года, по Норильлагу поползли слухи: «война… Сталин заключил союз с Гитлером… германская авиация громит Польшу…».
— «Что день грядущий нам готовит?», тихонько перешептывались между собой зэ-ка. Одни были как-то странно воодушевлены, другие удивлены, третьи подавлены и растеряны. Защемило сердце в тревоге за судьбу родных и близких, оставшихся там на западе…
Мне хочется закончить эти строки нелегальной лагерной песней, которую заключенные потихоньку пели на мотив старой каторжанской песни «Когда над Сибирью займется заря»:
Освобождение
Когда срок моего заключения стал приближаться к концу, или, как говорят в лагере, «к звонку», я был далек от всяких иллюзий по части того, что меня ожидало на «воле». Единственно, что влекло меня туда — это моя семья, находившаяся в ужасном материальном положении… Я боялся «довеска» не потому, что пришлось бы отбывать новый срок, а потому, что должен был помочь семье и ради этого мне нужно было освободиться и ехать к ней.
Обычно, за месяц до освобождения, заключенного переводили в центральный лагпункт, где сосредоточены все отделы Управления лагеря и здесь его «обрабатывали». Когда же до конца срока мне оставалось месяц и из Н-ского лагерного пункта меня не вывезли в К-ск, я был охвачен тревогой… В Н-ке находилось всего лишь пятьсот человек арестантов и многие из них также кончали свои сроки и через два-три месяца ожидали вызова в К-ск. Неопределенность моего положения их ввергала в уныние. Если сегодня дадут новый срок одному, то почему завтра не может случиться это с другими? И где бы я не появлялся в лагере: возле кухни, в бане, на работе — везде меня останавливали и спрашивали: «Что такое, что вас не вызывают в К-ск? Уже осталось вам меньше месяца, а «они» молчат, хотя бы вам… того… не прибавили»…
Всякий, кто побывал в заключении, знает, как быстро там время летит… Особенно быстро оно летит в советских лагерях. Но моя последняя неделя тянулась ужасно медленно и тяжело. Я верил, что без Божьей воли и волос не упадет с головы моей, и эта вера укрепляла меня в терпении. Я знал, что мое освобождение зависит от Москвы и строил всякие предположения. Приближалось 10 января — день, когда я должен уже быть освобожден. Но никаких признаков этого не было. Местная администрация отнекивалась незнанием, а Москва молчала.
Но не молчало Провидение. 10 утром меня вызвали в контору лагпункта, а через полчаса посадили в обыкновенные однолошадные сани и с одним конвоиром отправили в К-ск. Нужно было за два дня проехать 120 км. и я, в роли возницы, всё время подхлестывал шуструю сибирскую коняку, чтобы засветло добраться до ночлега. В дороге, боясь нападения волков, конвоир беспрерывно торопил меня: «Давай, давай». И всё же только поздней ночью добрались мы до первого постоялого двора и остановились на ночевку. Конвоир повел меня к начальнику местной милиции, чтобы сдать «на хранение», но последний ответил, что у него специальных камер для этапников нет, а в холодный подвал поместить меня он не имеет права, чтобы «не отвечать ему за замерзшего человека». Я был возвращен на постоялый двор, где и проспал вместе с конвоиром на двух, рядом стоявших кроватях.