Его доспехи походили на кости, украшенные обсидиановыми перьями. На голове угадывалась часть маски в виде огромного черепа с горящими глазницами. Он принадлежал птице или животному? Ответа на этот вопрос тоже не было.
Толпа постепенно двигалась к выходу. Изображения на фресках со стороны демонической армии сменились пламенем, будто вырывающимся из чертогов Андараса, бога огня и мести. На противоположной стене простирались сады с фруктовыми деревьями, что ломились от обилия плодов. Противостояние двух сторон – света и тьмы – завершалось скрещенными мечами. Последняя фреска висела прямо над огромными дверьми – выходом из зала. Поверх нее, на камне, была высечена фраза: «Fortunam suam quisque parat»[1]. В этой части помещения еще отчетливее виднелось, насколько обветшали стены и какими древними трещинами были испещрены мраморные полы.
Песнь незнакомки звучала все громче, но теперь к ней примешивались и другие голоса. Они были неприятными, подобными карканью воронов, хриплому вою волков или скрежету когтей по металлу. Казалось, будто они пытались перекричать девушку, подчинив слушателей своими ужасающими воплями. Но ее голос перекрывал их, позволяя мелодии становиться звонче.
За спиной девушки раздался шепот голосов, отчего по ее коже пробежали мурашки. Из резных створок дверей, что виднелись над головами идущих вперед людей, дул ледяной ветер. Он заставлял ее сильнее кутаться в рубашку, которая ничуть не защищала от холода.
Песня оборвалась, и девушка оказалась напротив беззубой старухи. Взглянув на нее чуть пристальнее, она ужаснулась – это была отнюдь не старуха. Время высушило ее тело, но лицо… осталось молодым и красивым, если не считать отсутствия зубов и пугающие глаза. Страшным взором глядела она – молодым и вечным, темным и светлым. В глазницах клубилась древняя тьма, что не мигая взирала на девушку. Мятые и местами испачканные одежды старухи были бордового цвета, такого насыщенного и неприятного, что вызывали отторжение. На массивном поясе были прикреплены кольца, с которых свисали амулеты вперемешку с сушеными травами. В руках она держала золотую плошку, украшенную неузнаваемыми символами, и кусок ткани.
– Протяни руку, – сказала она девушке тем самым мелодичным голосом, которым пела песню.
Та даже не шелохнулась. Тогда старуха с молодым лицом сама схватила ее руку костлявыми пальцами и окунула в свою плошку с водой.
– Красный – цвет упокоения, черный – перемен, – пела старуха. Ее голос разносился эхом по залу. – Вижу я душу, знаю ответ. Ты на распутье, два выбора тут. Откликнись на зов, и тебя призовут.
Дыхание девушки сбилось, перед глазами заплясали круги. Но тут она увидела за старухой два коридора. Два разных пути. Первый – красный – красивый и ухоженный, будто источал из себя свет. От него исходило спокойствие и тепло. Фруктовые деревья, изображенные на его стенах, оживали и шелестели листвой. Коридор звал в вечную весну и счастье.
Второй – черный – мрачный и сырой. Из него и дул ледяной ветер, что студил кровь в жилах. Он не шептал, а предупреждал и угрожал: стоит ступить в него, как окажешься в лишенной покоя жизни. Черное пламя лизало его стены, поигрывая мраком. Странная смесь двух сил – света и тьмы – удержала девушку в сознании, не давая окончательно остаться без сил.
– Это не жизнь, это даже не смерть, – продолжала старуха свою песнь. – Пойдешь ты стопами, ведущими в Леть…
Ничего не изменилось, но в воздухе что-то мелькнуло, и старуха тут же выхватила ее руку из плошки. Сначала девушка увидела свечение, идущее от воды. Затем та окрасилась черным: изнутри будто расползлось пятно яда, отравляя ее. Цокнув языком, старуха обмакнула кусок ткани в вязкую воду и прилепила чуть ниже плеча девушки. Она было дернулась, но пальцы старухи держали ее крепко, будто заключая в железные тиски и не давая увернуться. Старуха вылила воду ей на голову, прошептав: