Следствие обратило внимание на то обстоятельство, что много писем «недозволенного содержания» было найдено в окрестностях села Иванова, принадлежащего помещику Нарышкину. Поэтому к дознанию привлекли большую группу дворовой интеллигенции Нарышкина: живописцев, архитекторов, капельмейстеров, учителей, гувернанток. Выяснилось, что многие дворовые люди знали содержание подметных писем. Был случай, когда вольноотпущенный музыкант Герасим Хитров при архитекторе Десетирове и художнике Никонове читал крестьянам найденную им листовку и заключил чтение словами: «Молодец, кто писал, верно, на господ пошел перебор»[119].
Следственное дело разрослось до пяти объемистых томов и составило в общей сложности 1257 листов, но обнаружить «виновных в составлении и подкинутии тех пасквилей» так и не удалось.
Самое большое подозрение пало на священников Гавриила Лекторского, Андрея Лавровского и дьякона Канакина. Эти лица духовного сословия известны были властям как либералы и вольнодумцы, люди мятежного темперамента.
Талантливый и по-столичному образованный протоиерей Г. Лекторский некогда увлекался сочинениями «французских дерзких писателей» — Вольтера, Дидро, Руссо, Гельвеция, сам сочинял конституцию. За 15 лет до появления во Владимирской губернии «воровских бумаг», в 1815 году, Г. Лекторский обратился с амвона кафедрального собора в Муроме с проповедью к горожанам, принес публичное покаяние в грехах. Это событие произвело в то время впечатление разорвавшейся бомбы. Лекторского объявили сумасшедшим и заключили в Суздальский монастырь. С тех пор он безвыпускно содержался в заточении, перестал существовать для света. По одному этому Г. Лекторский не мог участвовать в составлении воззваний.
Подозрение в отношении А. Лавровского, человека ученого и умного, тоже имевшего репутацию вольнодумца, было усилено анонимным доносом, который прямо, без всяких обиняков, упрекал священника в сочинении «зловредных» бумажек.
А. Лавровский и Г. Лекторский были друзьями детства, когда-то вместе учились, до ареста Лекторского поддерживали между собой тесную связь и переписывались «секретным образом». А. Лавровский признался на допросах, что он всегда с большим уважением относился к Лекторскому, до конца «дышал пламенным чувством к своему злополучному другу». Взвесив все это, полковник Маслов высказал предположение, что Лавровский «мог быть сочинителем сих возмутительных листков».
И Канакин любил поговорить о свободе, о тяжкой доле бесправного народа. У философствующего дьяка нашли разнообразные выписки с «вольными» рассуждениями, политические статьи, сатирическую поэму в стихах под названием «Ведомость из ада».
А. Лавровского, Г. Лекторского и Канакина обыскали и допросили. Канакин сознался, что однажды дворовый человек передал ему найденную прокламацию, но он якобы сразу же сжег ее.
А. Лавровскому полковник Маслов предложил в Муроме 18 вопросов по трем пунктам: 1) участвовал ли он в сочинении с Лекторским конституции и нового духовного регламента, предусматривающего введение многоженства; 2) какого рода листочки были присланы ему Лекторским 15 лет назад и куда он их дел? 3) показывал ли ему, Лавровскому, дьякон Канакин письмо, полученное им для прочтения от одного дворового человека, или, по крайней мере, знал ли Лавровский содержание того письма. На первый вопрос Лавровский отвечал, что хотя Лекторский действительно был его приятелем до своего заключения в Суздальский монастырь, но он никогда никаких сочинений с ним не составлял. На второй вопрос Лавровский отвечал, что полученные им письма Лекторского ничего предосудительного не содержали и в свое время он их уничтожил. На последний вопрос Лавровский отвечал, что дьякон Канакин «и писем мне не показывал, и о содержании их не сказывал»[120].
Прошло после допроса полтора месяца. А. Лавровский совсем было успокоился, как вдруг над его головой разразилась новая буря. Утром 3 марта 1831 года к дому священника подкатила повозка с фельдъегерем. Без законных оснований Лавровский был арестован, отвезен в Петербург и заключен в Петропавловскую крепость. Такая же участь постигла и его единомышленников.
26 марта 1831 года комендант Петропавловской крепости Сукин сообщил Бенкендорфу, что он в этот день принял Лавровского и Канакина и посадил их в казематы Невской куртины в особые арестантские камеры. 11 июля туда же был помещен Лекторский. Для увещевательных допросов к арестантам приставили протоиерея Мысловского, того самого, которому поручались декабристы.
В крепости арестованных непрерывно допрашивали. Больше других досталось Лавровскому. В течение целого года ему периодически приходилось отвечать на те же, примерно, вопросы, которые ставились Масловым в Муроме. Однако допросы, как и красноречие Мысловского, не достигли цели. Узники решительно отрицали свою причастность к делу, в котором их обвиняли.
В конце концов сам Мысловский в записке, поданной Бенкендорфу 8 ноября 1831 года, высказал то мнение, что Лекторский не мог быть автором прокламаций, и подкрепил свои соображения убедительными доказательствами. Это не помешало ему предложить держать Лекторского по-прежнему в заключении. Лавровскому же агент политического розыска в поповской рясе дал такую характеристику, которая отяготила его участь и навлекла тяжкую кару: «Он сделался закрыт и безмолвен, как могила пустынная. Лавровский — это сухая фигура, напоминающая тощую египетскую корову, пожравшую сытых и жирных. Лавровский, в лукавом взоре коего всегда отражается что-то необыкновенное, кажется, навсегда утвердился в этой мысли, что, где нет прямого свидетельства, там можно лгать безбоязненно»[121].
Думается, что Лавровский, Лекторский и Канакин не принимали непосредственного участия в составлении листовок, призывавших к ликвидации крепостного рабства, и их энергичное отрицание своей прикосновенности к этому делу не может быть поставлено под сомнение. Однако косвенное отношение к антиправительственным прокламациям все они имели. Лавровский и Канакин общались с народом, многим были известны их «вольные рассуждения». Иногда тот и другой очень неосторожно высказывали пастве «крамольные» мысли. Экспансивный Канакин, например, говорил народу, что «чернь угнетена, правосудие обращено в кривосудие», а в беседе с людьми, с которыми имел только шапочное знакомство, заявлял: «У нас закон один, как ясный день, но его затмевают тучи и темные облака, ибо чернь угнетена и богатый виноватый прав, а бедный правый виноват». Подобные мысли высказывал в разговоре с прихожанами и А. Лавровский, слывший среди местного населения вольнолюбцем.
Из-за отсутствия прямых улик и неопровержимых доказательств виновности А. Лавровского и его товарищей, а также решительного отрицания арестованными своей причастности к делу, самодержавие расправилось с ними беззаконным внесудебным путем. В марте 1832 года появилось такое распоряжение царя: «Протоиерея Лекторского, как человека вредного для общества своим пылким умом, направленным к странным преобразованиям, возвратить в Суздальский монастырь под строгий надзор тамошнего начальства. Священника Лавровского заключить в какой-нибудь отдаленный монастырь с запрещением ему священнослужения до тех пор, пока он совершенно не исправится и не очистит себя покаянием и искусом монастырским. Дьякона Канакина также заключить в монастырь с запрещением священнослужения и с разрешением оного в таком только случае, если он опытами глубокого покаяния и истинного смирения успеет загладить все происшедшее»[122].
31 марта синод решил сослать Канакина в Валаамский монастырь. А. Лавровскому местом для «исправления» и «очищения» назначался Соловецкий монастырь.