Узники Страха

Артем нащупал в темноте головку девочки, обнял ее за худенькие плечи, прижал к своей груди:

— О-Фанни, милая, не плачь.

— Я не… Я не плачу. Мне только страшно…

— Не бойся, деточка. Сейчас я поищу, чем покормить тебя, вот только зажгу огонь.

— Не надо, чужеземец Артем, я не голодна, мама оставила мне еды.

— Тогда ляг вот сюда, на мою постель. Здесь тебя никто не тронет. Я скоро приду. А утром мы разыщем твою маму. Обязательно разыщем. Ляг, поспи.

— Хорошо, чужеземец Артем, я лягу. Только ты обязательно приходи…

33

Картина, представшая перед Артемом в центральном тоннеле, могла бы показаться смешной, если б не была столь убийственно печальной. Огромное помещение, образованной несколькими тоннелями, соединенными в один широкий длинный коридор, было полно народа. Мужчины, женщины и дети сидели прямо на полу, окруженные горами всевозможных яств, и ели. Ели не потому, что хотели есть. По лицам было видно, что нее. они давно насытились и пересытились. Ели потому, что была возможность поесть. Ели впрок, как изголодавщиеся дикие животные. Ели, изверившись, что когда-нибудь снова удастся так вволю поесть.

Артема, зашедшего в тоннель, заметили не сразу. А лишь заметили, лавина брани, угроз, проклятий обрушилась на его голову. В сплошном гуле сотен голосов удавалось различить только отдельные выкрики:

— Вот он! Вон он, враг эрхорниотов! Мерзкий искуситель! Гнусный обманщик! Кто пустил его на наше пиршество? Гоните его прочь!

Толпа распалялась все больше и больше. Многие уже повскакали с мест, двинулись на Артема с поднятыми кулаками. Ничего, даже отдаленно напоминающего человеческое, не было сейчас в этих лениво жующих ртах, этих ту пых свирепых взглядах, этих истеричных возгласах, больше напоминающих рычание встревоженного зверя.

Артем понял, что ни перекричать, ни утихомирить одичавшую толпу не удастся ни коим образом. Оставалось одно. Он выхватил из-под полы пиджака комизо и сильно ударил по струнам. Крики сразу смолкли. Толпа настороженно замерла. Он взял несколько звучных аккордов. Стало совсем тихо. Тогда он набрал в легкие побольше воздуха и громко, во весь голос, словно круша невидимую стену, запел когда-то сложенный им гимн:

Человек, для чего
В этот мир ты заброшен судьбою?
Для чего ты рожден
И взращен материнской слезою?

Многоустный вздох, подобно внезапно поднявшемуся и тут же стихшему ветру, пронесся под сводами мрачного подземелья. Лица людей смягчились, недобро горящие глаза затуманились печальным раздумьем. А гимн продолжал бередить самые больные их раны, вторгаться в самые сокровенные глубины их душ, вынуждая взглянуть в лицо беспощадной правде.

В самом деле:
Разве только затем
Чтоб не видеть неделями света,
Чтоб всю жизнь под землей
Спину гнуть, быть рабом безответным?
Чтоб дрожать день и ночь
В вечном страхе в зловонном жилище
И мечтать лишь о том,
Чтобы было достаточно пищи?
Или лишь для того,
Чтоб дать жизнь своим детям и внукам?
Завещать им свой страх
И обречь на такую же муку?

Здесь, под землей, при свете чадящих чашек с жиром, среди разбросанных остатков пищи и луж разлитого борджо, эти слова жгли как раскаленные уголья, заставляли людей снова и снова почувствовать всю пустоту и никчемность их существования.

Но гимн не только раскрывал глаза на это беспросветное прозябание под землей. Он звал эрхорниотов на борьбу за новую жизнь, звал к свету, к красоте, к знаниям, утверждал их право на радость, на истинное человеческое счастье. И как раскаты грома очистительной грозы звучали для них заключительные куплеты песни:

Нет, коль ты человек,
Жизнь должна доставлять тебе радость
И дарить красоту:
Только в ней скрыта высшая сладость
И коль ты человек,
Должен ты не терпеть, а бороться
И суметь победить,
Если даже погибнуть придется.
Должен сам строить жизнь,
Делать ярче ее и полнее,
Все узнать, все постичь,
Чтоб уверенней стать и мудрее.
Чтоб всегда над тобой
Голубели небесные дали,
Чтоб исчезли навек
Страх, нужда и любые печали,
Чтобы стал ты творцом
И свободным хозяином жизни,
А не жалким рабом
В умирающей нищей общине!

Артем в последний раз ударил по струнам и с минуту молчал, прикрыв глаза рукою и словно забыв о своих слушателях. Ни звука не пронеслось в наступившей тишине. Люди сидели, не шевелясь, не смея поднять на него глаз. А он отложил комизо в сторону и тихо сказал: