Зайдя внутрь, я задерживаюсь в неосвещенной кухне, пока глаза не привыкают к темноте, желая отсрочить момент, когда придется встретиться с отцом – с пустыми руками. Папа не подаст виду, что расстроен, – он никогда и не расстраивается, – но я не могу без боли смотреть на его худую фигуру и трясущиеся руки. Что на этот раз он забыл, пока я отсутствовала, – мое имя, лицо? Из-за паники и суеты, вызванной появлением Лиама Герлинга, я забыла о ренте. И теперь, когда Дуэйда забрали в Эверлесс, чтобы сурово наказать, каков шанс продать ему кровь до появления сборщиков подати?
Я замираю, услышав в комнате незнакомый голос. Слова заглушаются потрескиванием очага, но я могу сказать, что голос мужской. Меня снова пронзает страх. Неужели Лиам узнал меня? Послал ли он кого-то за мной?
Я подхожу к порогу, приоткрываю занавес и замираю.
Мне хватает секунды, чтобы понять, что за сцена разворачивается на моих глазах. Сборщик ренты, человек из Крофтона, посещающий один коттедж за другим каждый месяц, словно болезнь, сидит возле очага напротив отца. Он пришел раньше обычного. Между ними на грубом деревянном столе ряд предметов: маленькая медная миска, стеклянный сосуд, серебряный нож. Те же самые инструменты, что валяются на прилавке в магазине ростовщика времени. Инструменты, помогающие забирать время.
Папа смотрит на меня. Его туманные глаза становятся шире.
– Джулс, – говорит он, пытаясь встать из-за стола. – Я не ожидал, что ты вернешься до темноты.
Сердце замирает. Уже темно.
– Что здесь происходит? – спрашиваю я; в голосе слышны слезы, ведь я и так знаю ответ. Сборщик смотрит в мою сторону. Он кажется слишком большим для нашего маленького домика.
Мой отец садится обратно в кресло.
– Я выплачиваю ренту, – спокойно говорит он. – Почему бы тебе не подождать на улице, насладиться теплым деньком?
Сборщик встревает в разговор раньше, чем я успеваю ответить.
– Тогда четыре месяца, – говорит он слегка скучающим деловым тоном. – Рента за два месяца.
– Четыре месяца? – я делаю шаг вперед к столу, повышая голос. – Папа, ты не можешь.
Человек Герлингов бросает на меня упреждающий взгляд, а потом пожимает плечами.
– Это штраф за опоздание, – он снова смотрит на меня и поворачивается к своим инструментам. – Время – для того, чтобы его сжигать, девочка.
В деревне все знают это выражение: зачем копить время, если каждый следующий день страшнее предыдущего? Я злюсь, услышав эти слова от человека, ни в чем не испытывающего нужды. Чтобы отвлечься, достаю часовую монетку из кармана и протягиваю ему:
– Возьмите это, или я…
Сборщик прерывает меня коротким невеселым смешком.
– Сохрани себе этот час, девочка, – говорит он. – И не расстраивайся так. Когда время твоего отца истечет, ты унаследуешь его долги. Я не хотел бы испортить отношения с тобой.
Проклятие, которое я собираюсь высказать ему в лицо, застревает в горле. Когда папино время истечет. Словно он знает, что это случится скоро. Измерил ли он уровень времени в его крови?
Отец сосредоточен. Когда человек тянется к ножу, папа успевает схватить его первым. Затем ведет аккуратную линию через всю ладонь, спокойно, словно рисует углем на бумаге, а не ножом по коже. Выступает кровь.
– Да, четыре месяца, – повторяет он, берет стеклянный сосуд и прижимает его к порезу, сцеживая слабую струйку крови. – У меня еще хватит.
Его лицо бледнеет с каждой секундой, тени под глазами проступают сильнее. Когда он передает наполненный сосуд человеку Герлингов, то уже еле держится на ногах, и я успеваю перехватить его руку до того, как отец успевает взять второй сосуд.
– Нет, – другой рукой я убираю нож, чтобы он не мог дотянуться. Сборщик с удивлением наблюдает за мной, и теперь я обращаюсь к нему. – Четыре месяца за двухмесячную ренту? Должен быть другой способ.
– Джулс.
Я не обращаю внимания на мягкое предостережение отца и поворачиваюсь к сборщику. На его лице читается скука, и это приводит меня в не меньшую ярость, чем сам факт, что он забрал время у моего отца. Но я справляюсь с эмоциями, натягиваю благодушную улыбку и стараюсь, чтобы мой голос звучал любезно.