Я выпрямилась. Только сейчас я заметила, что выше нее.
— Нола, — ответила я, стараясь не говорить слишком гордо или чересчур скромно, и взяла зеркало. Смахнув снег краем накидки, я села на камень.
— Скажи, что меня ждет, — услышала я слова Ченн.
Видение возникает сразу. Как только в медном зеркале исчезает туман, я исполняюсь уверенности, что сейчас будут ужасы, но нет. В золотом кресле, словно на троне, сидит Ченн. Кресло меньше, чем в моем представлении должен быть настоящий трон. Она купается в солнечном свете; сияет золото, на светло-зеленом платье блестят бусины. Ее распущенные и расчесанные до блеска волосы так же темны, как глаза. Она смотрит направо, улыбаясь чему-то или кому-то, кого я не вижу. Поднимает руку и произносит слово — имя. Я знаю это, хотя не слышу его.
Свет тускнеет, возвращается медный оттенок. Позже я пытаюсь убедить себя в том, что моему видению помешали тени на меди; тени и красота девушки, ее платье и улыбка. «Я больше ничего не видела», позже думаю я, или: «Я видела, но ничего не поняла. В конце концов, видение исчезало…»
Ее горло — белое, гладкое, совершенно непримечательное, если не считать туманного опала в ямочке. Но когда видение начинает терять силу, я вижу, как горло раскрывается. Оно раскрывается, и два его края выворачиваются наружу, как лепестки цветка. Крови нет.
Вот что я увидела, а потом моргнула, и перед глазами в запорошенном снегом зеркале возникло мое собственное лицо.
— Нола? — сказала Ченн.
Я посмотрела на нее. Из-под платка выбилась прядь черных волос, упав на плечо.
— Что ты видела?
Я уже забывала. Глядя в ее глаза, я теряла воспоминания.
— Это было прекрасно, — ответила я. У меня кружилась голова, и ее улыбка дрожала. Падающий снег был того же цвета, что и платье с бисером. — Ты сидела на золотом троне в богатом зеленом платье. У тебя было ожерелье с опалом и, может быть, кольца. Волосы были распущены и блестели. Ты кому-то улыбалась, а потом протянула ему руку — я чувствовала, что это он, хотя никого не видела… Ты была счастлива.
И все. Я едва ее знала, и все же хотела, чтобы она улыбалась мне так, как в видении. Хотела, чтобы она была счастлива.
— Спасибо, — сказала она. — Это радостное видение.
Игранзи хмурилась.
— Волк, трон… будь осторожна и помни, что в твоем Узоре ничего не определено; возможно и то, и другое. Думай, девочка, и не принимай решений сейчас. Помни: прорицатель должен быть терпелив.
— Я больше не прорицатель, — сказала Ченн, на этот раз с большей уверенностью. Она посмотрела на дерево, на балконы и стены, на низкие серые небеса. — Я чувствую, что оба видения правдивы, но золотое сильнее. Пожалуйста, отведите меня к Хозяйке.
Вокруг нас, словно снег, сгущался Узор, и только Игранзи поежилась.
Глава 4
Бардрем составлял списки. Слова, о которых он думал, но не использовал в стихотворениях; слова, которые хотел увидеть вместе, а не просто слышать мысленно. Иногда он прятал эти списки в необычных местах, натыкаясь на них позже, когда их вид и звучание могли показаться ему новыми и удивить. Рудикол начинал ругаться, находя эти сложенные бумажки в пустых горшках или в щелях между камнями очага. Он рвал их, кидал в огонь, а один раз бросил в горшок с супом, ошпарился, выуживая их оттуда, и кричал до тех пор, пока нам не начало казаться, что его глаза вот-вот выскочат из орбит. После одного такого случая Бардрем начал записывать слова на продуктах. На вареной картофелине он вырезал «живот» и «ярость», а из соленых бобов на тарелке образовал слова «победить» и «луна».
Он оставлял записки и мне — в обуви, под тряпичным ковром или в отверстии дерева во дворе. Иногда я не находила их днями и даже месяцами. Ему требовалось вкладывать себя в эти листки, и он хотел знать, что кто-то их найдет. Сейчас я его понимаю, хотя мои страницы больше и (наконец, этим утром) уложены аккуратной стопкой. Я пишу эти слова для себя, но думаю, что другие тоже могут их прочесть. Грасни, Силдио и, возможно, некоторые мои ученики, когда подрастут — и какую головокружительную гордость, какую простую и сильную радость я чувствую, представляя это.
Но пока есть только я.
Или так: Бардрем, Ченн и я, которая, скрестив ноги, сидит на ее постели.
Ченн меня стригла. Суставы Игранзи распухли, и она больше не могла держать маленькие бронзовые ножницы.
— Слушайте, — сказал Бардрем, разглаживая бумагу на покрывале. — Я почти закончил. — Он прочистил горло.
Это было одно из его длинных стихотворений, хотя с недавних пор они все стали длиннее и чаще рассказывали о битвах, чем о каплях дождя или о песнях ночных птиц, как раньше. В этом говорилось о сражении, которое случилось несколько веков назад, в смутные годы, где бился предок короля Халдрина — Раниор, великий Пес Войны. Строки поэмы полнились зримыми образами, и Бардрем едва успевал делать вдох. Я закрыла глаза, надеясь, что он подумает, будто я слушаю, а не дремлю.