Несмотря на все свое любопытство, я говорила с Ченн о замке лишь раз и случайно. Мы были во дворе. Стояла весна: на дереве выросло двенадцать ярко-зеленых листьев с желтым оттенком, из земли пробивалась молодая трава, а у меня только что было приятное видение о человеке, спящем в обнимку с книгой. Мужчина, просивший о прорицании, был очень доволен и заплатил мне больше, чем собирался. Когда пришла Ченн, он уже ушел, и я напевала себе под нос, заворачивая зеркало в ткань.
День был жарким — один из тех ранних весенних дней, которые кажутся летними. Остановившись у дерева, она смотрела на меня и улыбнулась, когда я закончила. Я знала, что у нее, как почти у всех, кого я встречала, было две улыбки: притворная и настоящая, которая появлялась, когда ей действительно хорошо. Сейчас она улыбалась счастливой улыбкой, и от этого день становился еще светлее.
— Только что получила жалование, — сказала она. — Я почти собрала нужную сумму. Еще месяц, и я смогу уехать.
— Вот как. — Свет потускнел, хотя Ченн продолжала улыбаться. — И куда ты пойдешь?
Она скрывала это, как скрывала свою прежнюю жизнь, но сегодня подняла руки над головой, потянулась и ответила:
— На юг, где лето круглый год.
Я раскрыла рот, чтобы ответить, но слова вылетели из головы, как только я увидела внутреннюю сторону ее предплечий, на которых было два длинных морщинистых шрама.
— Что это?
Она опустила руки и сложила их на груди.
— Что именно?
Бардрем часто говорил: мы с Ченн совсем не умеем врать, и ему трудно выбрать, кто из нас врет хуже. Теперь она обернула рукава вокруг запястий и отвела глаза. Ее щеки побледнели, отчего глаза и волосы стали казаться еще темнее.
— Шрамы, — сказала я и встала, чтобы посмотреть ей в лицо. — Те линии. — От локтей до запястий шли светло-фиолетовые раны, которые зажили совсем недавно.
— Несчастный случай. Он был до того, как я сюда пришла, — быстро ответила Ченн.
Я фыркнула.
— Несчастный случай? Их два, и они одинаковые. Ты что, дважды уронила нож, или…
— Нола. — Неподалеку от Ченн на мостках стояла Игранзи. Я не слышала, как она подошла, хотя в руке у нее была трость, которая тихо постукивала по доскам. Она так согнулась, что теперь ей приходилось поднимать голову, чтобы нас видеть.
— Нола, — повторила она своим обычным твердым голосом. — Не дави на нее.
— Буду! — закричала я. — Буду давить, потому что ее ранили, и это не единственный секрет: раньше она жила в замке! Это… — Мое дыхание перехватило. Я подумала, что говорю слишком много и нарушаю слово, но на лице Игранзи не возникло удивления.
— Ты знаешь о замке, — медленно сказала я. — И о шрамах тоже?
Игранзи кивнула.
— Мы с Ченн говорили об этом. Я не хотела, чтобы ты знала слишком много, и не хочу сейчас, поскольку, Нола, дитя, в мире есть мерзкие вещи, о которых тебе не нужно знать. Не сейчас.
— Мерзкие вещи? — закричала я. Мой голос сломался почти так же, как у Бардрема. — Думаешь, я не видела мерзких вещей? Я видела, как мужчины убивали друг друга, я видела девушек с язвами, умирающих, истекающих кровью — и это еще не самые худшие видения! — Крик болью отдавался в ушах и горле, и я чуть понизила голос, хотя во мне пылал гнев. — Не пытайся оградить меня от этого: я должна знать. Я должна, потому что ты моя подруга, — обратилась я к Ченн, которая выглядела такой печальной, что у меня вновь перехватило дыхание. В этот миг тишины передо мной возникло ясное, отчетливое видение: Ченн сидит в комнате Игранзи с яркими покрывалами и ракушками и пьет из чашки с крабом. Они обе говорят, но Ченн — больше. Она проводит пальцами по старым шрамам. Рассказывает.
— Как вы могли… — прошептала я Ченн и Игранзи, стоявшим передо мной. Я прошла мимо одной, мимо другой, и побежала по мосткам в тень. Я не хотела знать, от чего убегаю, и припустилась еще быстрее.
Тем вечером Ченн пришла к моей двери. Она постучала, как обычно — четыре коротких стука, звучавших как шорох животного. Я не ответила. Я лежала на кровати, утопая в теплом одиночестве.
— Нола, — позвала она. — Нола, я иду в гостиную, но утром вернусь. Я хочу поговорить с тобой, пожалуйста.
Я не ответила.
Она ушла. Я слышала в коридоре ее тихие, быстрые шаги и подумала: «Уходит куда-то еще, как всегда». Я смотрела в темноту, в густые тени потолочных балок. Я почти надеялась, что она не вернется, и я смогу держаться за свой гнев, за боль и все то, что душило меня и одновременно защищало. Почти надеялась, ибо, когда тишина затянулась, а небеса за открытым окном начали светлеть, одиночество во мне превратилось в холод.