Ветви ивы висят, словно плети,
лёд стеклянным звенит бубенцом.
Существуют три встречи на свете —
с мужем, сыном и блудным отцом.
А четвёртая смертной стрелою
в камень бьёт, на котором стоим,
и уводит от Дафниса Хлою,
и сшивает стальною иглою
душу старости с детством твоим.
* * *
Всё в природе приходит в движение,
и выходит в лесу на амвон
иерей, запрещённый в служении, —
потерявший величие клён.
Где восторг его, трепет, свечение?
Где священной листвы ремесло?
Золотое его облачение
потемневшей водой унесло.
Мы тоже заплакали, только ведь
заключённая в теле душа
всё твердит, что последняя проповедь
несказанно была хороша.
* * *
Берёз священная эротика,
дождя осеннего елей
и пламенеющая готика
пирамидальных тополей.
Дрожащей рощицы осиновой
оглядка на романский стиль
и старой лампы керосиновой
коптящий, как всегда, фитиль.
И клёны византийской роскоши,
и жалобы китайских ив,
что ясень у деревни Ростоши
листвой торгует на разлив.
* * *
Очертания душ я ищу в облаках,
чтобы шелест земной затаился, притих.
Заседает в ветвях воробьиный конклав.
Спрятал в пёрышки клюв воробей-еретик.
Каждый день в половине восьмого утра
воробьиное дерево — грецкий орех —
начинает звучать, выдавать на-гора
воркование, свист, щебетание, смех.
Этот щебет напомнил мне форму бровей
Суламифи и губ её алых изгиб,
но на ветке сидит еретик-воробей
и с сочувствием смотрит на пастбище рыб —
голубой водоём, где гуляют вдвоём
краснопёрка и линь среди рыбьих отар,
где они затаились в молчанье своём
на военном параде супружеских пар.
* * *
Что сердце для тебя? Земных страстей оплот.
Оно мне говорит, что мир — созревший плод,
но разум не готов к познанию итогов.
Узор земных вещей подобен ряби вод,
подземным городам, где есть владыка — крот,
волнению листвы в ее лесных чертогах.
Кто создал сей узор? Не Ангелов ль Совет?
Узор земных вещей то ярок, словно свет,
то блёкл, неуловим, то праздничен, как фреска.
Я вглядываюсь в мир, и вопрошаю я:
где явленный для всех орнамент бытия?
Где зодчий облаков и фосфорного блеска?
Зачем нас этот мир пускает на постой
и под невнятный шум дождя в листве густой
нам задаёт, как Сфинкс, одну из трёх загадок?
Но, знаешь ли, в ответ раздастся детский всхлип,
поскольку, человек, — будь ты хоть царь Эдип, —
узор земных вещей земному сердцу сладок.
Китайцы говорят, что нет запретных тем.
Что вянут лепестки цветущих хризантем,
когда они во всём подобны перьям птицы.
Рисунок на воде — ущербная луна —
напоминает мне иные времена,
иные письмена,
иных стихов страницы…
* * *
С церковью рядом ремесленник бродит печальный:
глину он ищет и стан размещает гончарный.
Рядом на паперти голуби ходят кругами.
Вылепил мастер фигурку с крутыми рогами,
ослика белого и голубую синицу,
кисть для художника, а для поэта — цевницу,
вылепил лиру, не нужную грешному миру,
вылепил ангела — бедным мирянам и клиру.
Что-то мне кажется, что-то мне чудится, мнится:
с церковью рядом горбатая бродит травница,
в яркую зелень бросает стальную булавку,
в лавку приносит простую целебную травку:
горький бессмертник, сухой подорожник и млечник,
чтобы заваривал чай себе старый горшечник,
чтоб становилось горшечнику горько и сладко
и от больного бежала бы прочь лихорадка.
В гибких ветвях воробьи раскричались, как турки.
Старый ремесленник новые лепит фигурки:
двух снегирей на заснеженной ветке рябины,
пойманных рыб, изогнувших блестящие спины,
лепит павлина на древе из райского сада,
лепит Орфея, ведущего душу из ада,
и Моисея с жезлом, источающим воду.
Лепит из глины он грех, поразивший природу.