Свет кивнул.
— Ничего, — сказал Репня. — Настанет вечер, пойдете на молебен. А завтра все будет нормально. Здесь так всех новичков встречают.
Много позже Свет узнал, что новичков встречают так для того, чтобы обострить их естественное детское любопытство, которое поможет им легче пережить начальный период разрыва с домом. Но тогда он этого не знал. И потому сказал:
— Плохо встречают.
Репня покусал нижнюю губу:
— Не умрете. Я вот не умер… Вы почти сразу учиться начнете, а я уже три месяца жду, покудова семерка наберется. Я у отца Ходыни первый.
И снова Свету захотелось с ним подраться.
— У вас тут дерутся?
Репня в ужасе вскинул руки:
— Что вы!.. Мы раз с Олегом в трапезной подрались, так нас на три дня посадили в карцер на хлеб и воду. Отец Ходыня говорит, что будущим волшебникам следует учиться сдерживать в себе Перуновы желания.
На хлеб и воду Свету не хотелось. Тем паче когда вас ждут щи из щавеля и голубцы.
— Ну я пошел. — Репня направился к двери. — А то отец Ходыня не велел мне с вами разговаривать. Кстати, выходить не пытайтесь, на дверь наложено заклятье. — Репня исчез.
Это было интересно, и Свет, тут же забыв об обеде, попытался подойти к выходу. Ничего не получилось. У двери ему было делать совершенно нечего, и ноги не собирались туда шагать. А тело не собиралось ползти. Поневоле пришлось заняться щами да голубцами.
Репня приходил в келью в этот день еще трижды, болтал обо всякой чепухе, но изнывающего со скуки Света его болтовня приводила в восторг. Когда Репня унес грязную посуду после ужина, Свет с нетерпением стал ждать обещанного молебна.
Отец Ходыня зашел за ним, когда небо в окошке уже стало чернеть.
— Пора на молебен, мой мальчик. Перед отходом ко сну у нас принято воздавать хвалу Семарглу.
Исполать Сварожичам, молиться Свет уже был научен. Дома по вечерам тоже молились, кланялись стоящему в углу кумиру Сварога, благодарили Дажьбога и жену его Мокошь за жизнь и прожитый день, вспоминали и других богов. Кроме Семаргла. Мама говорила, что Семаргл не любит, когда ему молятся простые люди. Он не их бог, у него даже жены нет. И потому Свет спросил:
— С какой стати Семарглу? Он не мой бог.
— Отныне он ваш бог. — Отец Ходыня погладил Света по голове. — Семаргл — повелитель и защитник всех волшебников.
С отцом Ходыней Свет преодолел дверь своей кельи безо всяких сложностей. Они шли по скудно освещенным газовыми светильнями коридорам. Вдоль коридоров тянулись деревянные двери. Из дверей выходили люди: мальчишки в серых рубашках и штанах, подростки в темно-синих одеждах, похожих на халаты, мужчины в таких же балахонах, но голубого цвета. Все двигались в одном направлении.
Вскоре Свет с отцом Ходыней оказались в большом полутемном зале. Вошедшие в зал поворачивались в одну сторону и становились на колени. Опустился на колени и Свет.
У дальней стены зала, на небольшом возвышении, стоял кумир бога в голубых одеждах. Лицо кумира было удивительное — не строгое, как у Дажьбога, и не злобное, как у Перуна; не мрачное, как у Велеса, и не веселое, как у Ярилы. Лицо этого бога было доброе. Доброту излучали его глаза, ею дышала каждая черточка божьего лица.
Свет был потрясен. Чего-чего, а добрых лиц у богов и богинь он не видел никогда — ведь боги призваны карать за грехи или помогать людям, но отнюдь не любить их. А то, что этот бог любит его, Свет понял сразу, хотя ему и было всего лишь девять лет: ведь таким же взглядом смотрела на Света иногда мама.
Потрясенный Свет даже не заметил, как началась проповедь. И лишь потом обнаружил, что в зале звучит мощный голос человека, облаченного в оранжевые одежды волхва. Правда, многие слова из проповеди были непонятны, и потому Свет тут же перестал его слушать. Он смотрел в лицо Семарглу и словно бы растворялся в этих добрых глазах, уносился куда-то далеко-далеко без надежды на возвращение…
В реальность его вернул громовой бас волхва:
— Да взлелеем же в сердце своем Семаргла, братие и воспитанники! Да убьем в себе Додолу!
Волхв повернулся к молящимся, вскинул руки. И все присутствующие тут же отозвались:
— Да взлелеем в сердце своем Семаргла! Да убьем в себе Додолу!
Еще дважды гремел по залу голос волхва, и дважды откликались молящиеся. На второй раз, охваченный чувством единения со всеми, пропищал и Свет:
— Да взлелеем в сердце своем Семаргла! Да убьем в себе Додолу!
Через много лет, когда положение в Колдовской Дружине позволило ему знать многое из того, чего не знают простые мужи-волшебники, Свет выяснил, что кумиры Семаргла закляты таким образом, чтобы вызывать особое чувство только у людей, отмеченных искрой Таланта.
За девять лет учебы в школе волшебников, с постепенным повышением своей квалификации, Свет перестал испытывать это чувство. Зато он научился понимать пересыпанные специфическими терминами проповеди. Проповеди эти были разными — в зависимости от того, что происходило в прожитый день. Позже, когда он стал мужем-волшебником, ему пришлось бывать на еженедельных богослужениях, проводимых в храме Семаргла самим Верховным Волхвом Бояном IV. Проповеди Верховного Волхва тоже были разными. Но во все времена любые проповеди заканчивались одними и теми же словами:
— Да взлелеем в сердце своем Семаргла! Да убьем в себе Додолу!
6. Взгляд в былое: век 75, лето 69, вересень
Рубежник Микула Бондарь с младых ногтей внушал своему отпрыску две вещи, в которые твердо верил сам. И потому к восьми годам Репня Бондарь столь же твердо знал: а) мать его Лада и сестра Купава — женщины и как всяких женщин их необходимо любить, уважать и защищать; б) волшебники — единственные счастливые в этой жизни люди. Первый постулат был законом для большинства словенских мужчин, а второй стал естественным выводом для словенского рубежника, у которого содержанием всей жизни была работа и который был не слишком близок даже к дюжинным людям.
Семья рубежника жила на одной из дальних застав Южного Урала. Граница княжества проходила в нескольких сотнях саженей от избы, где жили два Бондаря и две Бондаревы. Впрочем, самого Микулы в тот раз дома не оказалось: он уже несколько дней находился верстах в пятидесяти от семьи, на другой заставе, куда получил новое назначение. Через день-другой он собирался прислать за женой и детьми экипаж.
Однако вместо экипажа пришли ордынцы. Это была первая из серии провокаций, затеянных в то лето Ордой на юго-восточных рубежах княжества. Нападение на заставу было хорошо подготовлено и прекрасно спланировано. Конная полусотня вырезала рубежников в течение десяти минут.
Впрочем, о десяти минутах Репня узнал много позже. А в ту ночь они проснулись от сухого треска выстрелов. Восьмилетний Репня уже прекрасно разбирался в оружии — как-никак сын рубежника! — и сразу узнал голоса ордынских «чингизов». Голоса звучали солидно и во множестве. Пару раз, правда, им ответили и словенские «онеги», но быстро затихли. Конечно, мушкет «чингиз» по сравнению с винтовкой «онега» выглядит дедушкой, но когда этих дедушек вдесятеро больше, а стрелять надо в упор, недостатки мушкетов как-то скрадываются…
В избу Бондаря ворвались пятеро. Молодые уверенные в себе ордынцы, все как один чернявые и узкоглазые — чистопородные монголы, сильные, опытные. Пока они ломали дверь, мама успела запихать перепуганного Репню в шкаф. Купава вскарабкалась на чердак. Дверца в шкафу оказалась закрытой не полностью, но Репне поначалу ничего не было видно. Он токмо понял, что зажгли светильню: по стоящей напротив шкафа родительской кровати побежали неверные тени. А потом грубый голос спросил по-словенски:
— Где мужик?
— Нет его, — сказала мама. — На другой заставе.
По-видимому, незваные гости знали это, поелику искать не стали.
— А щенки где? — спросил тот же голос.
— С отцом, — ответила мама.
Незванные гости загоготали, заговорили меж собой по-ордынски.
— А что, ягодка? — сказал грубый голос. — Холодно спать без мужика?.. Так и быть, я его заменю. Скидайте одежду. Попробуем, сколь вы сладки.