- Там стояли дети и вещи лежали. Он сверху.
- Жалко будет тебя отпускать! - Он хихикает. - На самом виду, всегда - на самом виду! Теперь смотри по сторонам, на братьев и сестер. Кто из них оставил ларчик себе?
- Я больше не могу… У меня уже нет сил…
Мелок стучит по полу.
- Чуть-чуть осталось, совсем немного. Давай, давай! Шаг вправо.
Коммунальная квартира на первом этаже. Двор-колодец. Саночки на улицах, саночки… Мертвые на саночках. Черная вода в проруби. Ведра обледеневшие.
- Ларчик. Нас интересует перламутровый ларчик. Саночки нас не интересуют.
Да, «этих» тоже интересовал только ларчик. Настолько, что людские жизни рядом с ним ничего не стоили.
- Он стоит в большой комнате на серванте. Довоенный сервант, стекла… армированные, что ли? Не совсем прозрачные, не гладкие.
- Когда?
- Это… совсем недавно. Телевизор «Радуга» рядом.
- Так… Где?
- Большая коммунальная квартира на первом этаже.
- Очень точный адрес. Сейчас я достану карту, попробуй увидеть поточней.
- Я… не могу больше…
- Смотри. Внимательно смотри. Перламутровый ларчик с медными уголками.
- Вот здесь. Наверное. Точно здесь.
- Милая моя, это новостройки. Ты карту Питера никогда не видела? Там нет больших коммунальных квартир.
- Это здесь. Пожалуйста, я больше не могу, мне надо отдохнуть.
- В поезде отдохнешь. Поехали.
- Но… но я не могу, мне надо домой! Мама с ума сойдет!
- Сейчас ты позвонишь маме и скажешь, что остаешься у подруги. На два дня.
- Я не могу, у меня ребенок!
- Хватит! Мне наплевать. Я считаю до десяти, и ты звонишь маме.
Нет смысла плакать и сопротивляться. Пусть «этот» найдет свой ларчик, пусть все это кончится, наконец! Мягкий вагон постукивает колесами, успокаивает, навевает сон. Хороший ритм, под него в самом деле можно отдохнуть. И пусть приснится что-нибудь светлое. Нет сил больше видеть пожары, убийства, каторжников, злодеев, мертвецов. Кони. Пусть приснятся кони в тумане у реки…
Но вместо коней в тумане старик с обгоревшим лицом склоняется над изголовьем: «Эта вещь дороже жизни…» Каторжник, заросший бородой, хватает за шею: «Эта вещь дороже жизни…» Девочка-убийца смотрит дурным глазом: «Эта вещь дороже жизни…»
Вещь не может быть дороже жизни! Нет таких вещей! А если и есть, все равно ничего нельзя сделать. Ничего!
С каплей чужой крови принимаешь на себя не только проклятья рода, но и его обязательства.
Нет же, нет! Это чужая кровь! Чужая!
Чужая ли? Они стоят со всех сторон и не занимают места, словно время раздвигает пространство. Их много, очень много. Они не просят и не требуют - только смотрят. Из глубины времен. Из такой глубокой, где видно кровное родство со случайным прохожим на улице. Они смотрят и ждут.
Кровь рода не дает покоя. И не даст никогда.
- Надень перчатки, - говорит темный человек у дверей квартиры. - Я не хочу тебя подставлять.
- За… зачем? - слова застревают в горле.
- Я сказал: надень перчатки.
- Зачем я вам? Я же привела вас туда, куда вам надо. Этот ларчик здесь, не сомневайтесь!
- Мне некогда проводить обыск.
Звонок издает сладенькое «динь-бом». Шаркают шаги за дверью. И можно сделать вид, что ничего не понимаешь и думаешь, будто «этот» зайдет в квартиру, чтобы поговорить с хозяйкой, предложить ей за ларчик пять тысяч рублей (или долларов). Можно потом сказать себе: «Я не знала. Если бы я знала, я бы поступила по-другому». Но зачем тогда надевать перчатки?
А если не делать вид - то жизнь дочери дороже всего на свете! И своя жизнь тоже, тоже! Это нормально, это правильно, и незачем заранее обременять себя чувством вины! Чувством долга…
Выстрел звучит сухим щелчком, нестарая еще женщина навзничь падает на пол. Сестра. Все они теперь ее братья и сестры… по крови…
- Быстренько осмотрись, - «этот» перешагивает через мертвое тело в прихожей. - Где он?
Голова кружится, как лопасти лодочного мотора, взбивая воздух в пену. Тошнота катится волной, и вместо слов из горла выбивается всхлип.
- Прекрати истерику. Где он?
- Т…там… - рука поднимается сама собой, указывает на стенной шкаф.
На пол летит хлам: старые лыжи, затертые кожаные сумки, коробочки из-под монпансье с пуговицами и тесьмой. Потом книги, альбом - черно-белые фотографии веером рассыпаются по полу, пачкаются в крови. Крови мало совсем - сердце сразу остановилось.
- Точнее!
- Выше. На самом верху.
Пластинки. Граммофонные пластинки, которые бьются, - и они бьются. Марки. Исписанные тетради, подшивки журналов. Все это происходит на самом деле. Это не транс, не чужое воспоминание.