Но вот однажды вернулся он от амбаров, заходит в дом, а Олёнка над сундуком раскрытым стоит и в руках ларчик перламутровый держит. Что с Сёмкой тут сделалось! Он сам на себя стал не похож, похолодел весь, скулы судорогой свело, рот перекосило. И говорит – спокойно так, тихо:
– Положь на место. Еще раз тронешь – убью.
И сам тогда поверил, что убьет.
Олёнка испугалась, плакала даже.
А через месяц нашептали ему люди добрые, что пока он в Москву ездил, к Олёнке ее тетка приходила. Но что, вроде, в дом Олёнка ее не пустила, на улицу вышла с дитем. Тетка дите на руках тетешкала, в щечки целовала.
Ничего Сёмка у жены не спросил, в сундук сунулся – на месте ларчик, и замочек не тронут. Запер он сундук от греха. А потом как ни уедет он из дому, так тетка сразу к Олёнке – шасть. И Олёнка переменилась, молчать стала больше, бояться. На каждый стук вздрагивает, по ночам просыпается. К Сёмке ласкается: так и льнет, так и льнет, но без всякой хитрости. Прижмется ночью к нему, за шею обнимет – то ли его закрыть хочет, то ли от кого-то спрятаться. Он расспросить ее боится, не хочет слышать, как она врать ему будет.
Попробовал он из дому не уезжать – Олёнка совсем извелась: не спит, не ест, сама собак днем спускать стала. Спросил он все же, чего она боится.
– Что ты, Сёмушка, – говорит. – Ничего я не боюсь. И ты ничего не бойся.
Не мог же Сёмка сиднем дома сидеть – сами дела не сделаются. И решил он перехитрить ведьму-тетку – притвориться, что уехал. И если она или муж ее захотят Олёнке что-нибудь плохое сделать, так он рядом будет, не даст ее в обиду.
В общем, собрала его Олёнка в дорогу – сказал ей, что по деревням поедет, через три дня вернется. Приказчик и в самом деле поехал по деревням, а Сёмка, как стемнело, к дому вернулся. Летом это было, темнело поздно.
Собаки, конечно, его во двор пропустили, не лаяли – повизжали только от радости. Спрятался Сёмка под крыльцом, топор рядом положил – может, против колдовства оно и не совсем сподручно, но пока никакого колдовства он не видел, злодейство одно. Снял кафтан нарядный, чтобы не пачкать, армячок на плечи накинул.
Долго ждал – или показалось ему, что долго. Небо на восходе светлеть стало. И тут видит сквозь щели в заборе: две тени по улице к дому идут. Собаки лаем зашлись – так они и без этого всю ночь брехали. Взял Сёмка топор, скинул армяк с плеч. Слышит стук в стекло – тихий такой, робкий. К окну они, значит, подошли, калитку открыть побоялись, что собаки разорвут. И слышит, что на крыльцо выходит Олёнка. Собакам молчать приказала. Он думал, пойдет она к калитке, тут он и покажется. А она к калитке не пошла, с крыльца спросила только:
– Обещаете, что никогда больше сюда не придете?
– Обещаем, обещаем! – раздался голос из-за забора. Нетерпеливый такой. Мужской.
Может, есть оно, переселение душ? Может, и вечная жизнь на земле существует или воскрешение из мертвых? Потому что этот же голос только что говорил: «Давай, давай. Раскручивай». Нетерпеливый. Этот голос командовал: «Шаг назад». Щелкал ли пальцами тот человек, что стоял за забором? Как щелкает ими «этот», стоящий за спиной?
А Олёнка снова в дом пошла. Долго ее не было. Сёмка из-под крыльца выбрался, ждет. Сам не знает, чего ждет. И выйти бы ему тогда на улицу да собак за калитку выпустить! Задним умом все крепки… Тут идет на крыльцо Олёнка и ларчик перламутровый в руках несет.
Все у Сёмки в душе тогда перевернулось. Забыл про колдуна с ведьмой, только и думал он, что поверил Олёнке, в жены взял против родительской воли, против памяти отца, что любил ее больше жизни, а она вот чем ему отплатила… Думал, что заодно она со своей родней, что сколько волка ни корми, он все в лес смотрит. Внутри как замерзло все, застыло. Шагнул Сёмка ей наперерез, а Олёнка ахнула и назад побежала. Не побежала бы она от него, все бы иначе, может, повернулось…
– Так, это мы уже видели. На ларчик теперь смотри, только на ларчик. Вряд ли парень с ним на каторгу пошел, значит, на хранение кому-то оставил.
– Ларчик в луже крови лежит…
– Это понятно, дальше смотри.
Вынул Сёмка грамоту из ларчика, завернул в навощенную тряпицу и в ладанке себе на шею повесил. Когда спрашивали, говорил, что память об отце. Он сам к приставу пришел, в Черной Слободке еще спали все.
Судья Сёмку жалел, все допытывался, не было ли тут супружеской измены. Или, может, жена в постель его не допускала? Соседей тоже позвали, и все они в один голос сказали, что Сёмкина жена была ведьма, а он души в ней не чаял. Но ведьма не ведьма – для закона не оправдание, хотя приговор судья мягкий вынес, кнут на плети заменил и двадцать лет каторги назначил вместо бессрочной.