Мы очутились в роскошной квартире с необозримой анфиладой комнат, освещенных люстрами, лампами с затейливыми абажурами и бра на стенах. Повсюду слышался веселый шумный говор, смех, споры, а где-то вдали раздавались мелодичные звуки фортепиано.
Но вот и сам Слепцов.
– А-а! Александр Иванович! – раздался приветливый голос. – С кем это ты?..
– Ты незнаком с Николаем Васильевичем Успенским? – таинственно возвестил Левитов.
– Очень, очень приятно…
Передо мной стояла стройная фигура красивого молодого человека с черными, как смоль, волосами и бородой. Это и был даровитый и преждевременно угасший писатель Василий Алексеевич Слепцов. На нем была щегольская куртка, а на голове красовалась шапочка с золотой кисточкой.
Слепцова окружал целый сонм красивых девушек, которым я и был представлен любезным заправителем коммуны…
Мы уселись «чинно в ряд» и в первые минуты не знали, с чего начать разговор. Спасибо, Левитов вывел нас из затруднительного положения.
– Что же, Василий Алексеевич, – смиренно начал он, – водочкой попотчуешь?..
– Ах, да! – вставая с кресел, воскликнул Слепцов. – Вы, Николай Васильевич, пьете водку?
– Потребляю…
– А то не хотите ли, у меня есть шартрез, шато-д'икем, шато-марго, лафит…
– Нет, начнем лучше с водки…
– Ну, и прекрасно, и я выпью…
– Василий Алексеевич! – вдруг воскликнула одна девушка, держа в руках какую-то увесистую книгу. – Скажите мне, что значит «спланхнология»…
– А черт ее знает! – отвечал Слепцов. – Вот у Левитова надо спросить… Он учился в семинарии и знает древние языки…
– Спланхнология, – задумчиво произнес Левитов, тыкая вилкой в селедку. – Это… это… я вам скажу, такая забористая наука… Николай! – обратился он ко мне. – Ведь ты учился в Медицинской академии и должен знать, что эта за штука такая?..
– Спланхнология, – сказал я, – учение о внутренностях…
– А патология? – спросила девушка.
– Наука о болезнях…
– А синдесмология?
– Учение о связках…
– Да ну вас совсем, Скрипицына! – гневно воскликнул Слепцов. – Уйдите, пожалуйста, отсюда… Нашли время толковать о каких-то синдесмологиях…
Девушка покорно вышла из комнаты, в которой мы сидели.
– Давно не был у Некрасова? – спросил у Слепцова Левитов.
– Вчера обедал у него.
– Ну, обо мне не заходила речь?
– Как же! Все как быть следует… Все соболезнуют, что ты много пьешь… Вредно, брат, я тебе по душе скажу…
– А им, этим литературным плантаторам, не вредно каждый вечер пьянствовать в клубе да объедаться? Я удивляюсь, как у них не произойдет заворота intestini rectil…[1].
– Ну, да там, Александр Иванович, пьют не сивуху, а шампанское… Это большая разница…
В это время вошла другая девушка и объявила Слепцову:
– Василий Алексеевич! Что вы мне посоветуете читать?
– Разумеется, начните с классиков: читайте Гомера, Ксенофонта, Фукидида, «Параллели великих мужей» Плутарха, Тацита… а после я вам скажу, что делать, только, пожалуйста, умоляю вас, оставьте нас в покое…
Девушка не замедлила удалиться.
– Однако, брат, ты навьючил барышню-то, как верблюда какого, своими советами… – заметил Левитов, беспомощно раскачиваясь из стороны в сторону.
Я шепнул ему, что пора ехать. Он вдруг встрепенулся и, подавая руку Слепцову, проговорил:
– Ну, до свиданья!
Затем, пошептав ему что-то на ухо, Слепцов достал из кармана какую-то незаметную вещь, вручил ее Левитову, и мы отправились восвояси…
– Ну, что, как нравится тебе слепцовская коммуна?
– Признаюсь, Александр Иваныч, она пришлась мне не совсем по душе…
– А-а! Вот то-то и есть… а ты говоришь, как бы нам тут основать свою резиденцию… Да черт тут не жил!.. – громко возвещал Левитов, проезжая по Невскому. – Представь себе такое безобразие: с утра до ночи Слепцов окружен барышнями, которые без всякого милосердия осаждают его вопросами, что им делать? какую стезю жизни избрать?.. А он надуется какого-нибудь шартрезу и возвещает: «Надо всем идти в народ!!!» – «Что ж там делать?» – спрашивают его поклонницы. «Отвяжитесь от меня Христа ради… Что хотите, той делайте… Можете быть учитель ницами, акушерками… мало ли дела в деревнях?» – «А вы с нами пойдете?» – «Благодарю покорно! Я пешком выходил весь Осташковский уезд, и меня мужики однажды чуть не убили до смерти…» – «За что же?» – «За то, что я во время одного крестного хода не снял шапки перед иконами»…
Недолго процветать суждено было коммуне… Не просуществовав двух-трех месяцев, она, по распоряжению начальства, была закрыта, вследствие каких причин, мне неизвестно. Левитов уверял меня, что в этом «рае Магомета» между гуриями, которые все поголовно пылали неукротимой страстью к красивому литератору, возникли такие конфликты, которые грозили превратиться в рукопашные схватки и даже побоища… Со своей стороны я мало придаю вероятия такому сообщению.