Мы сняли их именные жетоны, собрали часы и другие личные вещи и сдали их, приложив короткий рапорт. Теперь у меня была незавидная задача написать письма родственникам. Это нужно было сделать, но найти нужные слова было непросто.
Более объективная картина происшедшего лишь частично владела мной. Что можно требовать от летчиков в беде? Что им нужно было делать, когда самолет не держится в воздухе? Они могли бы попытаться сделать посадку на брюхо, но лишь избавившись от взведенных бомб. Оставшееся топливо само по себе было угрозой. Справедливо ли ожидать хладного рассудка от человека в такой ситуации?
Ночью мы двигались вперед по узкому коридору в сторону Сталинграда, который пробили танковые дивизии. Вдоль дороги мы видели немецкие колонны, раздолбанные в куски, со множеством еще не погребенных тел. По вспышкам орудийных выстрелов справа и слева от нас было видно, что коридор не может быть широким. Разрывы вражеских снарядов к нам не приближались. Это был, вероятно, лишь беспокоящий огонь.
На близком привале мы обнаружили тяжелораненого русского — он наполовину обгорел и постоянно дрожал — в уничтоженном танке. Он, наверное, пришел в себя от холода ночи, но не производил шума. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что помогать ему бесполезно. Я отвернулся, пытаясь понять, что с ним делать. «Кто-нибудь, пристрелите его», — услышал я чей-то голос. «Покончите с этим!» Затем раздался пистолетный выстрел, и я почувствовал облегчение. Я не хотел знать, кто из жалости добил его. Все, что я знаю, — я не смог бы сделать этого сам, даже при том, что разум говорил мне, что добить его было бы гуманнее.
* * *Однажды ранним утром мы ехали через балку. Это сильно размытые овраги, неожиданно открывающиеся в степи, обычно сухие как порох. Их постоянно размывает ливнями и тающим снегом. Голова батареи прокладывала путь через эти буераки, когда вдруг танковые снаряды стали рваться вокруг наших повозок. Мы увидели Т-34 у дальнего конца основной балки, стоящий значительно выше нас, он быстро стрелял по нашей батарее из своей 76,2-мм пушки. Не было и речи о том, чтобы развернуться в этой теснине, не было возможности и развернуть гаубицу для стрельбы. Так что мы пошли вперед, оставляя больший интервал между повозками, молясь о том, чтобы проскочить. Русский стрелял без устали. Он в любой момент мог попасть, потому что мы двигались со скоростью пешехода. Мне казалось, что снаряды буквально пролетают между ног у лошадей. Доля секунды между слышимым выстрелом и разрывом лишь усугубляла ощущение безнадежности. Я бы давно ускакал прочь, но об этом не было и речи. Танк явно стрелял бронебойными, иначе было бы больше ущерба от осколков. То, что нас ни разу не задело, было выше нашего понимания. Батарея прошла овраг нетронутой, хотя мне казалось, что время остановилось. Наконец танк исчез из поля зрения.
Позже наша батарея пришла на огневую позицию в мелкой ложбине. Поскольку местность была под обстрелом, для расчетов незамедлительно стали копать щели.
Я оставался рядом с «лисьими норами» телефониста и радиста, и несколько раз мне приходилось искать там укрытия. Общая ситуация была запутанной, и ход линии фронта — если она вообще была четко проведена — был мне неизвестен. Я даже не знал, кто развернут справа и слева от нас. Время от времени я получал противоречащие друг другу приказы на марш и на боевые действия, которые только усугубляли неразбериху. В качестве меры предосторожности я поставил наблюдательный пункт на ближайшей высоте и провел туда телефонную линию с батареи.
Мимо наших позиций в сторону фронта проехало 88-мм зенитное орудие. С наблюдательного пункта я осмотрелся в сторону станции Гумрак, рядом с которой 88-мм пушка заняла позицию, весьма незащищенную. Когда она открыла огонь по настильной траектории с железнодорожной насыпи, я заметил за ней башни нескольких Т-34, которые вели ответный огонь. Началась жестокая дуэль, из которой «фляк» вышел победителем. Несколько танков горело.
Я осторожно, чтобы не поставить зенитную пушку в опасное положение, открыл огонь по насыпи. 15-см снаряды сделали свое дело. Танки вскоре исчезли. Зенитка собралась и уехала. Она казалась неповрежденной, хотя с моего «приставного стула» иногда ее положение казалось отчаянным.