Вскоре я получил запрос стать корректировщиком в передовых частях, связываться с пехотой и пытаться оказывать им огневую поддержку в уличных боях. С основного наблюдательного пункта больше ничего не было видно. Мы двинулись в сторону города через летную школу. Слева и справа были поврежденные самолетные ангары и современные казармы, построенные в сельском стиле. Передо мной, но на безопасном расстоянии, вспыхивали бесконечные разрывы «Сталинских органов».
Я как-то сумел пройти через все это со своими радистами. Фургон телефонистов на лошадиной тяге проехал мимо нас в сторону города, укладывая кабель, чтобы обеспечить надежную связь. Когда мы дошли до первых paling заборов вокруг небольших садиков домов городской окраины — часто это были примитивные плетеные заборы вокруг хижин, — мы увидели отчаявшихся женщин в белых головных повязках, пытавшихся защитить своих маленьких детей, пока они пытались вырваться из города. Мужчин нигде не было видно. По виду ближайших районов город выглядел брошенным. Впереди фургон телефонистов встал на разбитой, ухабистой, частично заасфальтированной улице.
Страшный шум заставил нас укрыться. Затем на дорогу обрушился залп «Сталинских органов». Фургон исчез в облаке огня. Он был в самой его середине. «Прямое попадание», — сказал радист с состраданием в голосе, тоном, выдающим облегчение оттого, что пережил этот налет. Это напоминало принцип святого Флориана — «спаси мой дом, сожги другие». К нашему абсолютному удивлению, ничего не случилось. Люди, лошади и фургон остались целыми. Переводя дыхание, солдат выдавил шутку, чтобы скрыть страх: «Больше грязи и шума, чем оно того стоит».
Вюстер вошел в двухэтажный дом на пересечении Карской улицы и главной дороги из летной школы, чтобы осмотреть местность. Хотя здание снаружи не выглядело сильно пострадавшим, внутри картина другая: ударная волна от бомб и снарядов выбила стекла и двери, обрушила штукатурку потолка. Здесь Вюстер оборудовал наблюдательный пункт.
Я не мог полностью с ним согласиться. Продолжая двигаться вперед, мы постоянно попадали между разрывавшимися ракетами «Сталинских органов», одновременно покрывавших большую площадь. Они производили подавляющее действие. Без какого-то укрытия на дороге мы лежали среди разрывов, но с нами ничего не происходило. Поскольку заряд располагался на самом конце ракеты, осколки разлетались конусом вверх и не рассыпали осколков вокруг, как обычные артиллерийские снаряды с ударным взрывателем. Самыми опасными были рикошеты, отлетавшие в воздух перед разрывом.
Вид огня и дыма от снарядов «Сталинских органов» показывал, как они работали. Но и при этом их общее действие ужасало, хотя и было слабее, чем казалось на первый взгляд. Мы, собственно, к ним привыкли. (Согласно личному делу, оберст-лейтенант Бальтазар был ранен в затылок 13 сентября 1942 г. осколком снаряда, но остался в батальоне. Два дня спустя, 15 сентября, он был награжден знаком за ранение в серебре.)
С левой стороны дороги стоял довольно крепкий одноэтажный кирпичный дом, в котором мы нашли штаб батальона. В одной из комнат батальонный доктор с несколькими санитарами делал, что мог для помощи раненым. Все было довольно хаотично. Здание когда-то было баней со множеством душевых и ванных, у него была крепкая бетонная крыша, которая могла выдержать ракеты «Сталинских органов». Здесь мы могли чувствовать себя в безопасности. Было уже темно, и мы решили остаться.
Снаружи ярко горели деревянные дома, как в Польше в 39-м, оставляя после себя только кирпичные печи. Сараи рушились в пламени, а многоэтажные кирпичные дома полностью выгорали. Русские продолжали стрельбу всю ночь. «Швейные машинки» бросали маленькие бомбы, крупные самолеты — бомбы побольше. Огромные кратеры от бомб сделали дорогу непроходимой.
В то время никто не мог знать, что эта самая баня будет моим последним бункером в Сталинграде и что вокруг этого здания я буду последний раз сражаться за Адольфа Гитлера, человека, который предпочел принести в жертву целую армию, но не сдать город. С потерей Сталинграда мир, который я знал, рухнул. Я больше думал о мире, открывшемся мне после этого, и теперь я смотрю на него критическим взором. Я всегда был изрядным скептиком. Никогда не считал «суперменом» никого из тех, за кем приходилось безоговорочно следовать. Конечно, гораздо легче и проще идти с «духом времени», даже если это делается из оппортунизма.