— Чего вы сидите на отшибе? — стал напирать он, — мы же все знаем, что у вас там за условия: своего кабинета нет, сидите в проходной комнате вдвоем с японцем, мимо вас всегда шастают люди, ни сосредоточиться, ни подумать, лабораторные условия не ахти какие, да и по тематике своей вы совершенно чужды Центру, они все там сельскохозяйственными аспектами, а не физико-хи-мией балуются. Мы бы создали вам шикарные условия, вы же все-таки Distinguished!
К этому разговору присоединился Перлмэн, который подтвердил, что сейчас, после очередной реорганизации, у них есть прекрасный отдельный офис, с отдельным телефоном. В общем, соблазн был велик.
На следующий день я решил поговорить с Ролфом Бартом и узнать его мнение на этот счет.
— Валерий Николаевич, вы должны представлять себе, что ни один человек в Центре не имеет постоянной позиции в университете. Все сотрудники Центра на временных позициях, и только Колаттакуди недавно стал профессором на агрономическом факультете. Если вы хотите получить теньюр, то должны немедленно перейти на кафедру, только там вы и сможете его получить, хотя я думаю, что вам будет трудно это сделать. Но в любом случае тенурированную должность вы можете заслужить только на кафедре, — резюмировал Ролф.
— А как же мой переход будет встречен в университетских кругах? Это предательством не попахивает? Ведь именно Колаттакуди помог мне получить грант на исследования, а теперь я уйду от них с деньгами? — продолжал я спрашивать.
— Ничего подобного, — возразил Барт, — я знаю точно, что ваша заявка на грант была отправлена на заключение нескольким людям в университете, и главным было мнение Перлмэна, именно он дал добро на грант, — удивил меня Барт. — К тому же, — добавил он, — я чувствую, что в вас всё еще сидит бывший хомо советикус, боящийся инициативы и не желающий сделать шага без разрешения комиссара. Никто в Америке не оглядывается назад, если видит впереди для себя лучшую возможность. Никто такой возможностью не пренебрежет, и никто не осудит другого, если он нашел лучшее для себя применение. Это аксиома американской жизни, и пора вам к ней привыкать.
Маленький Ролф, часто надувавшийся и желавший казаться повыше и посолиднее, выглядел сердитым во время этой тирады, но надо отдать ему должное — он был моим настоящим другом, и я верил, что плохого он не присоветует.
Дилемма с переходом разрешилась для меня неожиданным образом. Я еще все размышлял над тем, что делать и как объявить Колаттакуди о желании перебраться на кафедру, как вдруг в один из дней, когда я вернулся с очередного семинара на кафедре, Линда буквально наскочила на меня и зашипела, чтобы я немедленно прошел в кабинет директора Центра:
— Решен вопрос о вашем переходе на кафедру, вы должны обсудить с шефом детали.
Я вошел в кабинет Папачана, и он без всяких эмоций пояснил, что с завтрашнего дня я переведен на кафедру, что мне надо собрать все свои вещи, которых у меня, по правде, было немного, и в короткий срок переехать.
— Я только что взял на работу сотрудника из Индии, он уже приехал, и нам нужно место, чтобы его устроить. Свободного пространства в Центре нет, есть только то, что занимали вы. Пожалуйста, завершите переезд за два-три дня.
13. Отличия работы на кафедре
Перейдя на кафедру, я попал в другой мир. Условия работы и взаимодействия с людьми совершенно изменились. Люди на кафедре (я имею в виду профессуру разного уровня, а не аспирантов и постдоков) были в большинстве своем более приветливы — без налета звериной серьезности и настороженности, которыми было буквально пропитано большинство из тех, кто работал в Центре. Я относил это к разнице в положении — на кафедре большинство профессорского состава были люди тенурированные, и над ними не тяготела вечная мысль о том, удастся ли в жизни зацепиться за достойное место.
Разительно отличались и отношения с заведующим кафедрой. Не могу сказать, что с Колатгакуди у нас были плохие отношения, напротив — он явно симпатизировал мне, однажды даже пригласил нас с женой к себе домой (что, как сказал мне удивившийся этому Роб Гарбер, ни разу не случилось ни с одним другим человеком из Центра), мы в ответ приглашали Папачана к себе в нашу прекрасную по московским и крайне непритязательную по американским меркам трехкомнатную квартиру. Я имел право, не спрашивая разрешения Сиськи или Линды, заходить к Папачану в кабинет и разговаривать с ним (это право имели в Центре, как я позже заметил, лишь два-три человека).
Папачан любил напустить на себя внешнюю серьезность: он сохранил акцент выходца из Индии, разговаривал с сотрудниками короткими фразами, в которых слова вылетали пулеметными очередями, и, по-моему, любил, когда вверенные ему сотрудники были откровенно подобострастны в беседе с ним. Поскольку большинство молодежи в его собственной группе были индусами, эта аура пресмыкательства постоянно витала в пространстве его собственной лаборатории. Заместителем директора Центра был еще один индус, и каждый вечер они сходились на 15—20-минутную беседу в кабинете директора. Младшие сотрудники из других лабораторий обращаться к директору, как я заметил, не могли вообще. Допущены были только заведующие лабораториями, все коренные американцы. С их стороны никакого подобострастия не было, пожалуй даже наоборот, все разговоры с директором всегда были холодно настороженными и отстраненными, хотя между собой все заведующие (люди в возрасте от 35 до 40 лет) дружили, встречались на вечеринках то у одного, то у другого сотрудника и взаимно обсуждали лабораторные и житейские трудности, когда они возникали. Раз в неделю в обеденный перерыв вся молодежь, включая мужчин-заведующих, высыпала на поляну у стены Центра и гоняла футбольный мяч с криками и даже воплями, а потом все усаживались в кружок на земле, чтобы проглотить полагающиеся на обед сэндвич и кофе. На семинарах Центра всегда царила деловая и приветливая атмосфера, хотя Колаттакуди старался внести нотки формальности и сухости на семинары также.