К этому надо добавить, что за годы отказа я оказался втянутым в орбиту правозащитной деятельности и продолжал жить мыслями об этом и оказавшись в США. Я не прекращал интересоваться делами правозащитников, звонил в Москву друзьям-правозащитникам, пытался организовать им помощь с Запада.
В последние пять лет жизни в Москве я много времени отдал созданию учебного заведения нового типа, которое назвал Московским Независимым Университетом. По американским программам дети отказников штудировали американские вузовские учебники и писали контрольные работы, позволявшие им набирать кредиты в американских университетах (к моему отъезду в университете было 120 студентов).
Итак, мне предстояло на чем-то сосредоточиться, а о чем-то забыть — если не навсегда, то во всяком случае надолго. Но на чем? Разумеется, мне хотелось вернуться в молекулярную генетику, но чем заняться? За 10 лет, пролетевших с момента закрытия моей лаборатории, именно эта наука так рванула вперед, что всё, чем я когда-то занимался, оказалось сильно продвинуто и вскочить в далеко умчавшийся от меня поезд возможностей не было. Надо было начинать новую деятельность, однако всплыла еще одна трудность: методы работы за эти годы тоже коренным образом изменились. Придя на свое рабочее место в Центр биотехнологии, я обнаружил, что ровным счетом ничего не понимаю в том, что делают руками десятки молодых людей в этом центре. В годы, когда я работал в науке, даже подобия нынешних приборов не существовало, теперь я не знал, с какого бока подойти к ним, и начал просто всего бояться.
5. Приобщение к компьютеру
Каждый день я бодрым шагом проходил к своему столу через огромный зал, в котором за разгороженными низкими щитами на клетушки что-то «варили» аспиранты и постдоки[3] — в основном индусы (директором Центра был выходец из Индии доктор Папачан Кодатгакуди) и китайцы. Меня поместили в соседнюю с директором Центра комнату, разделенную на два отсека. В нашем отсеке был стол еще одного сотрудника — молодого японца, исполнявшего обязанности главного знатока по компьютерам и по вечерам проводившего в лабораторном зале эксперименты.
На моем столе я обнаружил в первый же день новенький компьютер. Это был один из первых серийных Макинтошей (не знаю почему, но Колатгакуди решил, что центр будет оснащен преимущественно компьютерами модели Macintosh, но не IBM). Стоять компьютер стоял, но пользоваться им я не умел, даже не знал, как его включить.
В те годы, когда я был научным сотрудником, персональных компьютеров еще не было, они появились лет через пять после того, как меня с работы удалили. Поскольку вход в научные учреждения в СССР был для меня полностью закрыт, я не смог поработать на компьютерах и в частном порядке, а в домашнем пользовании в СССР компьютеров ни у кого не было: КГБ отлично осознавало, какую страшную силу несут с собой компьютеры, снабженные принтерами. Ведь самиздата гэбешники боялись больше всего, а тут появилась машина, способная распечатать столько копий, сколько захочешь, без всякого труда. Естественно, что было сделано всё возможное, чтобы отрезать советских интеллектуалов от компьютеров, а существующие в организациях компьютеры взяли под особый контроль представители первых отделов. Кстати, этим советская система сама себе нанесла долго незаживавшую рану, да и по сей день последствия её сказываются, так как многие интеллектуалы среднего и пожилого возраста не смогли войти в мир компьютеров и этим снизили свою продуктивность.
Впервые персональный компьютер в домашних условиях я увидел у Андрея Дмитриевича Сахарова. В конце 1987 года в Москву приехала группа президентов американских университетов, которые не без скандала, но, своего добившись, провезли через советскую таможню важный для Сахарова подарок — персональный IBM. Его установили в комнате Андрея Дмитриевича слева от двери. С нескрываемой гордостью как-то вечером Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна продемонстрировали его мне. Я по простоте душевной хотел усесться за стол и попросил их разрешить мне попробовать что-нибудь сделать, в ответ услышав от Елены Георгиевны:
— Валерий Николаевич! Вы с ума сошли. Это не игрушка.
На этом мое созерцание компьютеров окончилось.
Но теперь, в Америке, надо было начинать. Я попросил японца помочь мне освоить компьютер.
— А чего тут особенного, — отпарировал он, даже не обернувшись в мою сторону. — садитесь и работайте.
Не скрою, я опешил. Я не думал, что моя просьба покажется назойливой, напротив, я ожидал нормального человеческого участия в моей судьбе. Я вовсе не собирался эксплуатировать этого человека, думал, что, потратив минут 10—15. он даст мне самые первые наставления, скажет, с чего лучше всего начать. Пожалуй, впервые я увидел столь недоброжелательное отношение. Потом я уже свыкся с подобными выходками младшего персонала и, как мне кажется, понял причину такого поведения. Каждый из этих молодых людей рвался к тому, чтобы любыми путями попасть в число профессоров университета, их должности научных сотрудников были временными, и ни один из них не был уверен в завтрашнем дне. Число же вакантных профессорских должностей было в университете не просто небольшим, но исчезающе малым. Хотя университет потихоньку рос, но это почти не сказывалось на числе открываемых вновь тенурированных должностей. Надо было ждать, пока кто-то уйдет на пенсию, чтобы заполучить освободившееся место. Все эти молодые люди сразу поняли, что хотя я и пришел на временную работу на два года, но представляю собой конкурента. Помогать конкуренту у них желания не было.
3
Калька с английского postdoc — научный сотрудник, лишь недавно защитивший диссертацию на соискание степени Доктор философии (сокращенно, Doc) и сразу после этого принятый на должность научного сотрудника в исследовательской группе или лаборатории.