Поздоровавшись с Олесем и Ганной, Викторов подошел к лошади, взял под уздцы, погладил трясущуюся грудь коня, успокаивающе заговорил:
- Ну чего, глупая, от машин шарахаешься... Машины пришли тебе на помощь, а ты их пугаешься. Зачем, товарищ Седлецкий, вы ей мешок на глаза накидываете? Так она никогда у вас к машинам не привыкнет. Ну, пойдем, хорошая моя, пойдем ближе, ничего страшного...
Викторов успокоил лошадь, снял с ее глаз мешок и подвел к постукивающему мотору. Она недоверчиво покосилась на блестевшие части радиатора и вдохнула ноздрями запах бензина. Викторов велел шоферу погудеть. Кобыла рванулась было в сторону, но Викторов ее удержал, велел загудеть еще и проехать мимо. Лошадь хотя и беспокоилась, но все же оставалась стоять на месте. Ганна не сводила внимательных глаз с худощавого лица секретаря райкома и невольно залюбовалась его простой, приветливой улыбкой. Она видела его много раз и в школе и на собраниях, слышала его голос, но сейчас он показался ей и проще и лучше, чем в официальной обстановке. Она знала, что Викторов был серьезно болен. Ходили слухи, что его бросила жена. "Наверное, это очень глупая женщина", почему-то подумала Ганна. У человека, пережившего тяжелое личное горе, бывают минуты, когда, проверяя себя, он начинает прислушиваться к своему сердцу, и вспоминает что-то из прошлого, и вдруг находит, что жизнь еще может быть снова прекрасной.
"Чем-то он похож на моего Михася, - прислушиваясь к голосу секретаря, подумала Ганна. - И сразу заставил лошадь покориться..." И тут же возникла другая мысль: "Не сходить ли к нему и не попросить ли устроить на работу учительницей немецкого языка? Ведь недаром я училась в Белостокской гимназии".
- Значит, в город? - угощая Олеся папироской, расспрашивал тем временем Викторов. - А как же сеять? Глядите, пропустите хорошую погоду, земля высохнет, хлеба меньше соберете!
- Да я уже трошки посеял, - смущенно ответил Олесь, а про себя подумал: "Вот сейчас будет тянуть в колхоз".
- Много посеяли? - допытывался Викторов, посматривая на Олеся своими серыми напористыми глазами.
Олесь рассказал, сколько он засеял.
- Ну, дорогой, так и коня не прокормишь! - прищурился Викторов и рассмеялся. - А вот мы, гляди, сколько засеваем! - Викторов круто повернулся и широко взмахнул рукой на дальние поля, где гусеничные тракторы, упорно гудя, тащили сеялки. - Сеем! Советский Союз большой, хлеба много надо. И мы дадим хлеба, дадим! Как вы думаете, товарищ Магницкий?
- Обязательно дадим. И землю будем обрабатывать так, чтобы собирать двойной урожай, - ответил Магницкий.
- А вы, товарищ Седлецкий, верите, что мы дадим много хлеба? - снова спросил Викторов.
- Что ж, с такими машинами можно дать, - подумав, ответил Олесь.
- Вот если бы вы поехали на Кубань, на Украину, в Сибирь - посмотрели бы там, сколько работает машин и какой родится хлеб!
- А в Сибири тоже сеют хлеб машинами? - робко и недоверчиво спросил Олесь, вспоминая ужасы, которые говорил ему о Сибири Михальский.
- В два раза больше, чем в Германии и во Франции, вместе взятых! ответил Викторов. - Ну что ж, до свидания. Передайте привет вашему зятю. Я его хорошо знаю, - уже из машины крикнул Викторов и приветливо помахал Ганне рукой.
- Никогда не думал, что это такой простой человек, - садясь в бричку, сказал Олесь.
- А ты-то все время считал, что умнее человека, как Юзеф Михальский, на свете не существует, - закутывая от пыли лицо платком, с усмешкой сказала Ганна.
- А ну его к черту, Михальского! Никогда я не считал его умным. Откуда ты могла такое подумать? Как будто у отца нет ума!
- Но ты же хотел, чтобы Владислав был мужем Галины...
- То не я хотел, а мать того хотела.
Олесь сильно хлестнул кобылу, и бричка снова затарахтела по булыжнику.
Ближе к городу дорога становилась все оживленней. Почти беспрерывно навстречу катили машины и брички. Один грузовик был заполнен веселой молодежью. Гармонист без шапки, встряхивая светлыми растрепанными кудрями, самозабвенно растягивал мехи. Это городская молодежь ехала помогать только что организованному колхозу.
Олесь, сутуля грузную спину, старался отряхнуть с нового черного пиджака пыль, пугливо озирался по сторонам и напряженно молчал. И только когда бричка покатилась по городской улице, он, натянув вожжи, придерживая бодро побежавшую кобылу, обернувшись, спросил:
- А ты точно знаешь, где она живет?
- Поезжай на улицу Мицкевича! - стараясь перекричать грохот колес, ответила Ганна.
...На втором этаже большого каменного дома Ганна встретилась с пожилой женщиной в широком пестром халате и спросила, где проживает лейтенант Кудеяров с женой.
- А-а! - почему-то вскрикнула женщина и добродушно улыбнулась. Проходите. Видите: в конце коридора дверь, которая немножко приоткрыта. Там и живет лейтенант Кудеяров. Я уже догадываюсь, кто вы такие, - шагая впереди Ганны, говорила женщина и вдруг, остановившись, добавила: - Да чего это я вас веду? Вы и сами дойдете. Галина будет рада вас видеть. Вон приоткрытая дверь! - Женщина помахала пухлой рукой и, пропустив гостей мимо себя, сказала вслед: - Слышите, это она заливается!
Ганна поблагодарила ее кивком головы и тихими шагами подошла к двери. До нее донесся родной певучий голос сестры и ее звонкий смех. Чувствуя, как учащенно забилось сердце и закружилась голова, Ганна остановилась и опустила чемодан на пол. Смех почему-то тяжело отдавался в ушах, волновал и тревожил. "Значит, она весела и счастлива и нет ей до нас никакого дела".
Остановился и Олесь, тащивший два больших туго завязанных узла. Он начал волноваться еще во дворе, заспорил с Ганной и категорически отказался остаться с лошадью. Пришлось отыскать дворника и препоручить ему лошадь с бричкой.
- Я сам хочу глянуть ей в очи, когда она ничего не будет знать и некогда ей будет притвориться...
Он не верил слухам о ее счастливой жизни и был убежден, что найдет дочь несчастной, кающейся грешницей.
"Чего ж она так заливается? - думал Олесь, прислушиваясь к смеху дочери, доносившемуся из комнаты в коридор. - Сегодня воскресенье - может, пьяночки да гуляночки?"
Видя нерешительность Ганны, Олесь слегка оттолкнул ее в сторону и без стука вошел в приоткрытую дверь. В большой с высоким потолком комнате драпировки на окнах были опущены и стоял приятный, розовый полумрак. Но Олесь сразу разглядел маленькую кудрявую девочку с медведем в руках, которая догоняла ползущую по ковру на четвереньках молодую женщину в длинном ярко-зеленом халате, с растрепанной прической. Вся комната была наполнена веселым, беспечным смехом.
Увидев незнакомого человека, девочка остановилась и попятилась.
Галина обернулась и узнала отца. Она подхватила ребенка на руки, быстро вскочив, отдернула розовую на широком окне драпировку.
В комнату хлынул дневной солнечный свет. Лучи его заиграли на черной полировке рояля с разбросанными на крышке нотами, на массивных, с позолоченными рамами картинах, на широком во весь пол узорчатом ковре, но ярче всего осветили возбужденное лицо Галины, карие настороженные глаза, всю ее стройную, округленную в талии фигуру. В эту минуту Олесю показалось, будто эта чужая, цветущая красавица никогда не была его родной дочерью. А ведь прошло только полгода с тех пор, как она ушла из дому!
- Здравствуй, Галиночка, - обойдя растерявшегося отца, сказала Ганна и, не скрывая слез, начала горячо целовать сестру и неизвестного ей ребенка.
Первые несколько поцелуев девочка безропотно приняла, потом отвернула личико и положила головку Галине на плечо. Своими строго пытливыми глазенками она неотступно смотрела на чужого усатого дядю, сердитым молчанием протестуя против нарушения игры.
Когда же Олесь подошел к Галине поздороваться, девочка оттолкнула его крепко сжатым кулачком и звонко, сквозь слезы, крикнула: