- Вот оно... начинается, - тихо прошептала Александра Григорьевна.
Она ждала, что такая тревожная минута рано или поздно настанет. Сколько бы ни скрывались они, все равно властям когда-нибудь станет известно, что жена начальника пограничной заставы и дочка политрука живут в доме Осипа Августиновича. Притянут к ответу и его и Франчишку. А что тогда будет с ней и с Олей? Эта мысль приводила Шуру в отчаяние. За эти два дня она отоспалась, отдохнула, но на душе было жутко, ни одной минуты она не знала покоя. Оля как-то неожиданно сразу повзрослела, о чем-то думала, наморщив лобик, и почти все время молчала.
- Как же нам быть, Франчишка Игнатьевна? - робко спросила Александра Григорьевна, предчувствуя, что утешительного ответа ждать нельзя.
Да и что могла ответить хозяйка? Она делала все, что было в ее силах: спасла от явной гибели трех человек, делила с ними последний кусок хлеба, подвергала себя и мужа опасности.
- Я и сама не знаю, как тут быть и что делать! Ему я пока набрехала три короба всякой чепухи. Говорю, что это моя больная родственница из Сувалок. Вроде поверил, а там якому он черту свою душу продаст, никто не знает. Он теперь молоко и сметану для госпиталя собирает и девок переписывает, а на что ему девки?
Франчишка Игнатьевна умолкла и задумалась.
Прошел еще один напряженный и тревожный день. Осип Петрович ходил хмурый и все время, как солдат на посту, дежурил в сенцах, чтобы на случай появления начальства или немцев подать сигнал. Никогда еще на Франчишку Игнатьевну не сваливалось столько забот. Сегодня утром она не нашла на своем месте Чубарова. Еще вчера он поблагодарил заботливую старуху, сказал, что ему стало лучше, попросил буханку хлеба. По всему было видно, он собирался уходить, но прямо об этом не сообщил. Сегодня Франчишка Игнатьевна не утерпела, налила утром крынку молока, захватила вареной картошки и побежала на берег канала. В кустах было тихо. На свежепримятой траве валялись вата, обрывки бинтов да рваные, мокрые от росы газеты, в которых она приносила еду Чубарову. Всплакнув втихомолку, Франчишка вернулась домой и зашла в клетушку. Надо было на что-то решиться. Рано или поздно история с Олей и с Александрой Григорьевной может выплыть наружу и закончиться печально.
- Вот что, Александра Григорьевна, - после тяжкого раздумья заговорила Франчишка Игнатьевна, - мы посоветовались с Осипом Петровичем и загадали таку думку, что тебе нужно отсюда уходить.
- А я, тетя Франчишка? - подняв голову, беспокойно поблескивая глазенками, спросила Оля.
- О тебе, дочка, другая будет песня.
- Я, Франчишка Игнатьевна, понимаю, все понимаю, - с дрожью в голосе прошептала Александра Григорьевна, совершенно не представляя себе, куда она пойдет.
- Да не расстраивайте вы меня! - едва сдерживая слезы, выкрикнула Франчишка Игнатьевна, никак не желая показать своей слабости. - Нельзя ждать, когда полицаи придут. Ну, нехай, допустим, что не придут полицаи... Как мы будем жить, чем кормиться? Хай так, прожили бы как-нибудь! Но жить нам все равно не дадут. Сегодня германцу требуется молоко да сметана, а завтра наши руки да головы. Эти паны спокойно жить не дадут, а заставят на себя батрачить. Осип их знает. Сколько он шею гнул в Восточной Пруссии! А ты пойдешь батрачить на фашистов? Нет? Правильно. Но жить как-то нужно. Вот что мы придумали с Осипом. В Перстуни, недалечко отсюда, у меня знакомая живет. Сама она больна, а хозяйство имеет, корову, и курята там, и гусята да детей куча. Ей нужен хороший человек. Пока там поживешь, присмотришься, будешь ее племянницей числиться, а там, глядишь, и наши вернутся...
- Тетя... Франчишка! - хватая ее за руку, крикнула Александра Григорьевна.
- О том, что они вернутся, - это такая же правда, як тебя вот здесь я вижу. Эти хвостодеры не удержатся. Людишки избалованные, сразу начали яблоньки рубить, свиней резать да за бабьи юбки чепляться. Гитлера ихнего я в кино видела, он ногой дрыгает, як ощипанный гусак. А советские люди это не такой народ, чтобы Гитлеру покориться! Они еще тряхнут фашистов, да так тряхнут, перья посыпятся!.. Вот так думает Франчишка Августинович, и не одна она так думает. Собирайся, значит, до Станиславы Дворак. Она добрая. Ты только помоги ей, услужи, полюбит тебя, як дочь родную.
- Но я ведь не знаю, где эта Перстунь и как туда попасть.
- А ты помолчи, когда я говорю... У меня одна голова, и та сейчас колесом крутится! Мне самой известно, что ты не найдешь, где живет моя знакомая. Сначала я одна к ней схожу, потом тебя сведу. Надо разузнать все. Про ее мужа Ефима тоже.
- Ну, а как с Олей, тетя Франчишка? - спросила Александра Григорьевна, с ужасом думая, как она расстанется с девочкой. Вместе с ней уходило последнее, самое дорогое и близкое. Обливаясь слезами, она чувствовала, что это уже никогда больше не возвратится.
- Оля останется у меня, - коротко и решительно заявила Франчишка Игнатьевна.
- Но если они узнают, что она дочка политрука?
- Ну и нехай узнают!
Франчишка Игнатьевна поднялась с дерюжки, потом открыла стоявшую в углу деревянную кадку и стала накладывать в подол яйца. Кроме кадки и корыта, в этой клетушке с маленьким полутемным, выходящим во двор окном никаких других вещей не было.
- Нехай узнают. Что, Франчишка не может заступиться за ребенка? Олю еще надо вылечить, у ней с ножкой плохо. Она, бедняжка, совсем замучилась. Ну, не вздыхайте, все уладится... Сейчас я вам завтрак принесу.
Придерживая в подоле пестрого сарафана десятка два яиц, Франчишка Игнатьевна вышла. Постояла во дворе, выглянула на улицу, почесала пальчиком свой остренький нос и, открыв калитку в сад Седлецких, быстро пошла к их дому. У нее был еще один план: пожертвовать накопленный запас яичек немецкому обер-лейтенанту, чтобы он разрешил врачу подлечить Олю.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В доме Седлецких поселился обер-лейтепант Альфред Цугер. С утра он уходил на службу, вечером, возвращаясь на квартиру, принимался ухаживать за Ганной. Не отставал от него и Гаспери-Сукальский, часто приезжавший в Вулько-Гусарское. Помимо того, что он являлся уполномоченным от митрополичьей курии по делам католической церкви, ему было поручено готовить почву для формирования воинских частей из лиц призывного возраста, проживающих на оккупированной территории. Разъезжая по районам, Сукальский налаживал связи со старыми знакомыми из реакционной католической клики и прощупывал настроение в народе.
По вечерам он и Цугер удерживали Ганну в столовой и почти силой усаживали ее за стол, откупоривали дорогое французское вино и заводили разговор на волнующую тему. Всех интересовало, что будет с Москвой.
Приходил Олесь, скромно усаживался в уголок и покуривал свои цигарки.
- Вы бывали в Москве? - спросил как-то Цугер у Ганны.
- Да. В этом году я была в Москве, - кутаясь в черную шаль, отвечала Ганна.
Она каждый раз старалась пораньше покинуть это тяжелое для нее общество. Но мать побаивалась офицеров и говорила ей:
- Ты уж потерпи! Мало ли что может с нами случиться...
- Как же вас впустили в Москву? На это, кажется, требовалось разрешение? - приставал Цугер.
- Для вас, конечно, потребовалось бы особое разрешение... язвительно заметила Ганна.
В глазах сидевшей на стуле и штопавшей чулок Стаси появился испуг. Своим резким, насмешливым разговором Ганна могла накликать беду. Вдруг им напомнят о родстве с русским офицером, да и вообще еще неизвестно, чем все это кончится. Михальский на Стасю волком смотрит, а Владислав работает в волости и как будто совсем не замечает своей соседки.
- Мы и так скоро будем в Москве, - не переставая чистить напильничком ногти, вставил Сукальский, самодовольно улыбаясь.
- Не думаю, - отвечала Ганна. - Слишком далеко...
После таких слов наступило долгое молчание. Обер-лейтенант с нескрываемой неприязнью смотрел на Ганну.
- А вы ведете себя слишком дерзко, - сказал Сукальский, - понимаете, что хорошеньким женщинам все прощается...